Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
Палийчуками, и, прежде чем Иван успел опомниться, отец замахнулся и ударил кого-то плашмя топориком по голове, из которой брызнула кровь, залила лицо, сорочку и пышную безрукавку. Охнули женщины, кинулись растаскивать, но человек с лицом, таким же красным, как его гачи, уже бил врага по голове, и зашатался Иванов отец, как подрубленная пихта. Иван бросился в битву. Не помнил, что делает. Что-то влекло его вперед. Но взрослые отдавили ему ноги, и он не мог пробиться туда, где дрались. Все еще разгоряченный, охваченный злобой, он с разбегу наскочил на маленькую девочку, дрожавшую от страха около самой повозки. Ага! Это, наверное, Гуте-нюкова девчонка! И, не раздумывая долго, ударил девочку по лицу. Ее лицо перекосилось,
– Ничего… у меня есть другие… те даже лучше.
Она точно утешала его.
Удивленный ее кротостью, мальчик молчал.
– Мне мама купила новую запаску… и постолы… и чулки с узорами… и…
Он все еще не знал, что сказать.
– Я оденусь красиво и стану как взрослая…
Тогда ему завидно сделалось.
– А я умею играть на денцивке.
– А наш Федор сделал такую хорошую свирель… и как заиграет!
Иван надулся.
– А я черта видел.
Она недоверчиво поглядела на него.
– А зачем ты дерешься?
– А ты зачем у воза стояла?
Она подумала немного, не зная, как ответить, и начала искать что-то за пазухой.
Наконец достала большую конфету.
– Смотри-ка!
Половину откусила, а другую медленным, полным доверия движением подала ему:
– На!
Он колебался, но взял.
Теперь они уже сидели рядышком, забыв про вопли, битвы п сердитый шум реки, а девочка рассказывала, что зовут ее Маричка, что она уже пасет овец, что какая-то Марцынова – кривая – украла у них муку… и многое другое; обоим все это было интересно, близко и понятно, а взгляд ее черных матовых глаз мягко проникал в Иваново сердце…
И в третий раз затрубила трембита о смерти в одинокой хате на высокой кычере: на другой день после битвы умер старый Палийчук.
Трудные времена настали для семьи Ивана после смерти хозяина. Свил гнездо беспорядок, уходили достатки, продавались царынки одна за другой, и маржина таяла, как горные снега весной.
Но в Ивановой памяти смерть отца не так долго жила, как встреча с девочкой, которую он напрасно обидел, а она движением, полным доверия, протянула ему конфету. В его давнюю и беспричинную грусть влилась новая струйка. Она бессознательно влекла его в горы, заставляла бродить по соседним кы-черам, лесам и долинам в надежде найти Маричку. И он увидел ее наконец: она пасла ягнят.
Маричка его встретила так, как будто давно ждала; он будет с нею пасти овечек. И верно! Пускай Жовтаня и Голубаня звенят колокольцами и мычат в лесу, он будет с нею пасти ягнят.
И как они их пасли!
Белые ярки, сбившись в тень, под пихту, глядели глупыми глазами, как катались по мхам двое детей, звеня в тишине молодым смехом. Утомившись, они забирались на белые камни и робко заглядывали оттуда в пропасть, из которой стремительно подымалось в небо черное виденье горы и дышало синыо, не желавшей таять на солнце. В расщелине между горами летел в долину поток и тряс по камням седой бородой. Так было тепло, одиноко и жутко в вековечной тишине, хранимой лесом, что дети слышали собственное дыханье. Ухо упорно ловило и бесконечно увеличивало всякий звук, живущий в лесу, иногда казалось им, что они слышат тайные шаги, глухие удары топора, тяжелые вздохи таинственных лесорубов.
– Слышишь, Ива? – шептала Маричка.
– Почему бы не слыхать? Слышу.
Они оба знали, что это бродит по лесу невидимый топор, отучит по деревьям и тяжело дышит утомленной грудью.
Страх гнал их оттуда в долину, где поток бежал спокойнее. Они разгребали камни в потоке, чтобы
Маричке первой становилось холодно, и она начинала бегать.
– Стой,- кричал ей Иван,- откуда ты?
– Я из Я-во-рова,- стучала зубами посиневшая Маричка.
– А чья ты?
– Ковалева.
– Будь здорова, Ковалева,- щипал ее Иван, и они бегали оба до тех пор, пока, усталые, но согревшиеся, не падали в траву.
В тихой заводи ручейка, над которым горела мать-и-мачеха солнечным светом и синел борец кистью башмачков, жалобно кумкали лягушки.
Иван наклонялся над потоком и спрашивал лягушку:
– Кума-кума, что варила?
– Бурак-борщ. Бурак-борщ. Бурак-борщ…- квакала Маричка.
– Бураки-ки-ки!… Бураки-ки-ки!… Бураки-ки-ки!…- кричали оба, зажмурившись, даже лягушки удивленно замолкали.
И так они пасли, что не раз теряли овечек.
Когда они старше стали, игры их изменились.
Теперь Иван был уже хлопец – стройный, крепкий, как пихточка, мазал кудри маслом, носил широкий иояс и пышную кресаню. Маричка тоже уже ходила с заплетенными косичками, а это означало, что она готовилась стать невестой. Уже не пасли вместе ягнят, а встречались лишь в праздник или в воскресенье. Сходились у церкви или где-нибудь в лесу, чтобы родители не знали, как любятся дети враждующих родов. Маричке нравилось, когда он играл на свирели. Задумчивый, устремлял глаза куда-то мимо гор, словно видел, чего не видели другие, прикладывал резную дудку к пухлым губам, и странная песня, которую никто не играл, тихо лилась на зеленую отаву царынок, где спокойно стлали свои тени пихты. В холод бросало, и мороз шел по коже, когда вылетали первые свистящие звуки. Словно снега лежали на мертвых горах. Но вот из-за горы уже встает бог-солнце и слушает, приложившись ухом к земле. Зашевелились снега, пробудились воды, и зазвенела земля от пения потоков. Рассыпалось солнце цветочной пыльцой, легкой поступью ходят в пляске по царыпкам мавки, а под ногами у них зеленеет первая трава. Зеленым духом дохнули пихты, зеленым смехом засмеялись травы, во всем мире только два цвета: в зеленом – земля, в голубом – иебо… А внизу Черемош мчится, гонит зеленую кровь гор, тревожную и шумную…
Трембита!… Туру-рай-ра… туру-рай-ра…
Заиграло сердце у пастухов, заблеяли овцы, почуяв свежий корм… Шумит трава на холодных пастбищах, а из диких буреломов, из берлоги поднимается на задние лапы медведь, пробует голос и уже видит заспанным оком свою добычу.
Бьют пловы [21] весенние, грохочут громом горные вершины – и злой дух холодом веет с Черногоры…
А тут внезапно появляется солнце – праведный лик божий – и уже звенит косами, иод которыми ложится на землю трава. С горы на гору, от родника к роднику порхает коломийка, такая легкая, прозрачная, что слышно, как у нее за плечами трепещут крылышки:
21
Дожди. (Прим. автора.)
Ой прибігла з полонинки Білая овечка -
Люблю тебе, файна любко,
Та й твої словечка…
Тихо звенит хвоя пихт, тихо шепчут в лесу холодные сны летней ночи, плачут колокольцы коров, и гора беспрестанно поверяет грусть свою потокам.
С шумом и стоном валится куда-то в долину срубленное в лесу дерево, даже горы вздыхают в ответ – и снова плачет трембита. Теперь уже о смерти… Опочил кто-то после тяжелого труда. Куковала кукушечка около Менчила… вот теперь и песенка чья-то опочила…