Повести. Рассказы
Шрифт:
Наконец все смолкли. Слышен был лишь стук игральных костей, казавшийся особенно громким в тишине наступавшей ночи.
Почтенному Гао, надо сказать, везло, хотя он все еще не мог оправиться от беспокойства. Его, который обычно все легко забывал, на сей раз почему-то очень встревожило состояние нравов. Кучка фишек рядом с ним росла, но все еще не приносила ему ни покоя, ни радости.
И все же менялись времена, менялись и нравы, и он уже чувствовал, что нравы в конце концов меняются к лучшему. Правда, было уже поздно, они доигрывали второй круг, а у Гао собрались сплошные козыри — вся масть.
Май 1925 г.
ОДИНОКИЙ
История
Тогда я жил в городе S., [245] и мне часто приходилось слышать, как люди упоминали его имя и говорили при этом, что он какой-то странный: изучал зоологию, а пошел в среднюю школу преподавателем истории; к людям относится высокомерно, но часто вмешивается в чужие дела; то и дело говорит, что семью необходимо разрушить, а сам из каждой получки непременно в тот же день отсылает деньги своей бабушке.
245
Город S. — Имеется в виду Шаосин.
Говорили и многое другое; одним словом, он давал немало пищи для пересудов в S. Однажды осенью я гостил у своих свойственников в Ханьшишани; их фамилия была Вэй, и они приходились родичами Лянь-шу. Но они еще меньше понимали ого, чем все остальные, смотрели на него почти как на иностранца и говорили, что он «совсем не такой, как мы».
Удивляться этому не приходилось: хотя новое образование существовало в Китае уже двадцать лет, в Ханьшишани не было даже начальной школы. Из всей этой горной деревни один Лянь-шу уехал учиться и стал студентом, так что односельчане смотрели на него как на чужака. В то же время ему завидовали — дескать, он зарабатывает большие деньги.
Когда осень шла к концу, в деревне вспыхнула дизентерия; опасаясь заболеть, я решил вернуться в город. В это время прошел слух, что бабушка Лянь-шу захворала и что вследствие ее преклонного возраста болезнь протекает очень тяжело, врача же в горах не было. У Вэй Лянь-шу из близких родственников только и оставалась эта бабушка, жившая тихо и незаметно со своей служанкой; она же его и вырастила, когда он в младенчестве лишился отца и матери. Говорили, что в свое время ей пришлось хлебнуть горя, но сейчас она жила в покое и довольстве. Только очень уж тихо и одиноко было в их доме — ведь у Лянь-шу не было ни жены, ни детей, и это, по-видимому, составляло одну из тех его странностей, о которых все говорили.
От Ханьшишани до города было сто ли по суше или семьдесят ли по воде, так что, если посылать за Лянь-шу человека, на дорогу ушло бы не меньше четырех дней. В глухой горной деревне, где любое происшествие становится важной новостью, на второй день все знали, что больной очень плохо и что посыльный уже отправился в путь; под утро она, однако, испустила дух, и последние ее слова были: «Почему же мне не дали повидаться с Лянь-шу?..»
Старейшины рода, представители разных его ветвей, родичи бабушки по линии матери, просто любопытные — все набились в дом; предполагалось, что Лянь-шу должен поспеть как раз к тому времени, как покойницу будут класть в гроб. О гробе и погребальном одеянии заботиться не приходилось, они были давно готовы; главной проблемой, беспокоившей всех, было противодействие этому «внуку-наследнику», [246] так как опасались, что он захочет переиначить на новый лад все похоронные обряды. После обсуждения было достигнуто общее согласие относительно трех главных условий, выполнения которых потребуют от Лянь-шу: во-первых, носить траур; во-вторых, совершить коленопреклонение
246
Внук-наследник. — Так во время похорон родителей отца, при условии, что тот умер раньше их, называл себя старший по возрасту внук, матерью которого была первая жена отца, а отец в свою очередь был старшим сыном первой жены своего отца. Внуки, так же как и сыновья, должны были носить траур в течение трех лет.
Договорившись обо всем этом, они порешили в самый день приезда Лянь-шу собраться всем вместе перед его домом, развернуть боевые порядки и, взаимодействуя друг с другом, провести самые серьезные переговоры. Односельчане, глотая слюну, с любопытством ожидали новостей; им было известно, что Лянь-шу принадлежит к «обновленцам», которые «вкусили заморской науки», и никаких резонов не признает. Борьба двух сторон неминуемо должна была начаться и могла вылиться в совершенно неожиданное представление.
Передавали, что Лянь-шу вернулся домой после полудня; войдя в комнату, он лишь слегка поклонился в сторону гроба бабушки. Согласно заранее составленному плану, старейшины рода сразу же пригласили его в большой зал, где после долгого предисловия перешли к основной теме, причем говорили дружно и безостановочно, не давая ему возможности вступить в пререкания. В конце концов все слова были сказаны, и в зале воцарилось тягостное молчание. Все с трепетом смотрели ему в рот, но он, нимало не изменившись в лице, ответил просто:
— Как вам угодно.
Это было сверх всяких ожиданий; у людей вроде бы и отлегло от сердца, но вроде бы стало и тяжелее, это казалось настолько «чудным», что наводило на разные мысли. Любители новостей в деревне были весьма разочарованы.
— Удивительно! — переговаривались они друг с другом. — Он сказал: «Как вам угодно». Пойдемте-ка посмотрим!
Раз «как угодно», значит, по-старому, и смотреть было не на что, но им все-таки хотелось поглазеть, и к вечеру все в приподнятом настроении собрались во дворе.
Послав предварительно ароматную свечу, я тоже отправился посмотреть; подойдя к дому Лянь-шу, я увидел, что он уже обряжает покойницу. Оказалось, что он низкого роста, худой, с вытянутым лицом и всклокоченными волосами: густые черные брови и усы занимали чуть ли не половину лица, черные глаза сверкали. Обряжал усопшую он ловко, по всем правилам — ни дать ни взять, похоронных дел мастер. Окружавшие следили за ним с молчаливым одобрением. Согласно старому обычаю Ханьшишани, родственники со стороны матери в такой момент непременно должны придраться к чему-нибудь, но он молча, с неподвижным лицом, выслушивал все придирки и вносил требуемые изменения.
Потом были поклоны, потом плач по умершей, дружные причитания женщин. Потом положили в гроб, потом опять кланялись и опять плакали до той минуты, пока не заколотили крышку. Наступила короткая пауза, но затем началось общее движение, в котором явно ощущались удивление и недовольство. Мне тоже вдруг подумалось: ведь Лянь-шу за все время не проронил ни слезинки, а лишь сидел на травяной подстилке, сверкая черными глазами.
Похоронный обряд так и завершился в атмосфере удивления и недовольства. Неудовлетворенная публика хотела было разойтись, но Лянь-шу все сидел на подстилке, погруженный в свои мысли. Вдруг он заплакал, сначала тихо, потом в голос, и тут же громко завыл, как раненый волк в ночной степи, и в его крике боль смешалась с гневом и печалью. Старый обычай такого не предусматривал, никто не был к этому готов, никто не знал, что делать; после некоторого замешательства к нему стали подходить с уговорами, скоро собралась целая толпа, но он сидел неподвижный, как железная пагода, и рыдал.