Повести. Рассказы
Шрифт:
Прежде из гордости я не поддерживал светских знакомств, а после переезда на эту квартиру отдалился даже от старых друзей. Но ведь стоило только почувствовать в себе силы преодолеть и дальние дороги, и высоты, чтобы снова открылся широкий жизненный путь. Почти все мои беды случились из-за Цзы-цзюнь. Даже от собаки я избавился ради нее. Но Цзы-цзюнь этого не замечала. Кругозор ее, видно, все больше сужался. Я намекнул ей на это при первом же удобном случае. Она кивнула головой, но, судя по всему, либо не поверила мне, либо ничего не поняла.
Холод в квартире и холодность
Вход туда был бесплатный, а главное — в читальном зале стояли две железные печки. И хотя угольки едва тлели, при одном взгляде на них становилось теплее. Читать здесь было нечего. Старые книги совершенно истрепались, а новые почти не появлялись.
Но я ходил туда не для занятий. Там обычно собиралось еще человек десять, не больше, одетых, как и я, по-летнему. Чтение было лишь предлогом — ходили туда погреться. Для меня библиотека оказалась самым подходящим местом. На улице можно наткнуться на знакомых, встретить презрительный взгляд. Здесь же я был вне опасности, поскольку все мои знакомые могли греться возле других печек или у себя дома, прислонившись к белым изразцам.
Хотя книг в библиотеке для меня не нашлось, там можно было, по крайней мере, спокойно думать. Обычно я усаживался на свое место и в полном одиночестве предавался воспоминаниям. Тогда-то я и начал сознавать, что за последние полгода — ради любви, слепой любви — совершенно пренебрег самым важным для человека — самой жизнью. Ведь чтобы любить, надо жить. Для того, кто борется, открыты дороги жизни. Я еще не разучился летать, только крылья мои стали намного слабее…
И зал и читатели постепенно исчезали, и мне чудились рыбаки среди разъяренных волн океана, солдаты в окопах, богачи в автомобилях, спекулянты на иностранных биржах, смельчаки в далеких горах и дремучих лесах, профессора на кафедрах, любители похождений и воры под покровом ночи…
Цзы-цзюнь! Ее нет рядом. Утратив все свое мужество, она горюет из-за песика и изводит себя стряпней. Удивительно, что она почти не похудела…
Уголь в печке догорает, становится зябко. Скоро закроют читальню. И снова придется, напустив на себя холодность, возвращаться в переулок «Предвестник счастья».
Случалось, что Цзы-цзюнь встречала меня тепло и ласково, но от этого я страдал еще больше. Помню, как однажды вечером глаза ее вдруг снова по-детски вспыхнули, и, улыбаясь, она стала вспоминать нашу жизнь в землячестве. Но время от времени на ее лице появлялось выражение испуга. Я превзошел ее холодностью и безразличием и посеял в ней сомнения. Чтобы хоть немного успокоить ее, приходилось болтать и смеяться. Но улыбка и слова, казалось, тонули в пустоте, которую я физически ощущал. Эта пустота была невыносима, как злая насмешка.
Цзы-цзюнь тоже это почувствовала. С того времени она не впадала в оцепенение, ставшее для нее обычным, однако скрыть тревогу и сомнения, как ни старалась, не могла — они
Я все собирался с ней объясниться, но не хватало смелости. Как-то решился было, но, встретив ее по-детски наивный взгляд, раздумал и снова притворился веселым. В следующий же момент все снова обернулось насмешкой против меня самого, лишило меня твердости и равнодушия.
Цзы-цзюнь снова начала вспоминать прошлое — устраивала «повторение пройденного», по-новому меня экзаменовала, заставляла себя утешать, сама сочиняла многие притворно-ласковые ответы, хороня в своем сердце фальшь этих приготовленных заранее объяснений. Я же задыхался от притворства и фальши, мучился и часто думал о том, что для правды нужно большое мужество. А если мужества нет и человек прибегает к спасительной лжи, он никогда не найдет нового пути в жизни, не станет он и настоящим человеком!
Однажды утром, очень холодным утром, я увидел на лице у Цзы-цзюнь выражение злобы. Это было впервые, а может быть, я просто не замечал. Заметив же, холодно и зло усмехнулся про себя. Все ее остроумие, широта и смелость суждений оказались сплошной пустотой, но сама она этого не сознавала. К книгам она давно уже не притрагивалась. Она не могла понять, что самое главное для человека — это стремление жить, что необходимо либо идти вдвоем рука об руку, либо однажды резко остановиться и продолжать путь одному. Если же цепляться за полу другого и виснуть на нем, то, будь это самый отважный боец, ему все равно не пробиться, и погибнут оба.
Я чувствовал, что спасение только в разрыве: Цзы-цзюнь должна на него решиться. На мгновенье я даже пожелал ее смерти, но тут же раскаялся и осудил себя. Хорошо, что впереди целый день, я все ей объясню. От этого зависит начало нашего нового пути.
Я принялся болтать с нею, нарочно вспомнил о прошлом, затем перешел к литературе, коснулся иностранных писателей, их произведений — «Норы» и «Женщины с моря». [264] Стал восхвалять решимость Норы… Обо всем этом я уже не раз говорил с ней еще в прошлом году, в землячестве, но теперь мои слова будто проваливались в пустоту. Какой-то скверный мальчишка, казалось, стоял за спиной и злобно меня передразнивал.
264
«Нора» (1879), «Женщина с моря»(1888) — пьесы Ибсена.
Цзы-цзюнь слушала, поддакивала, кивала головой, но потом замолкла. Я говорил, говорил, а когда перестал — мой голос растворился в той же пустоте.
— Все это верно… — сказала она, нарушив наконец молчание, — но вот что, Цзюань-шэн, за последнее время ты сильно изменился. Разве ты сам этого не чувствуешь?.. Скажи правду!
Это был лобовой удар, но я сразу же овладел собой и повторил все сначала — о том, как проложить новый путь, как начать новую жизнь, чтобы не погибнуть обоим.
Собрав всю свою решимость, я добавил: