Повести
Шрифт:
Вот и «въезжая». В горнице, куда мы вошли, было уже несколько мужиков. Висела лампа «молния», в переднем углу — большой киот. По стенам — картины русско–японской войны. Около часов с большими гирями и длинным медным маятником два больших портрета — царя и царицы. Под ними — генерал Куропаткин.
Помолившись, отец поклонился:
— Здорово живете!
Один за другим входили мужики в кафтанах и полушубках. Скоро заполнилась вся горница.
— Ну, начнем? — крикнул староста.
—
Староста — очень низкого роста, с большой, словно нарочно выкрашенной, коричневой бородой, с красивым широким лицом. На груди широкая бляха.
— Можно? — тихо спросил он писаря.
Писарь Ефим, беспробудный пьяница, бас на кли–рссе, всегда читавший апостола, за что и прозвали «Апостол», прогудел:
— Мо–ожно–о.
— Вот, мужики, — начал староста, — пастуха нанять заблаговременно пора.
— Пастуха что–о! — перебили. — О степи скажи.
— Чего о ней?
— Заарендована у барыни аль нет?
— Степь не уйдет. Как раньше снимали, так и нынче снимем. О пастухах речь.
Три пастуха стояли у стола и о чем-то беседовали, а когда староста объявил: «Сейчас спросим, кто из них возьмется», — они разошлись. Нанимать решили пока только к коровам. К овцам и телятам будут нанимать в другое время. Это делалось из-за магарыча: чтоб не сразу его выпить.
— Вот, мужики, трое их. Надо спросить — кто дешевле…
— Давайте спросим. Нам троих не надо.
— Ну, пастухи, где вы? — посмотрел староста через головы мужиков. — Говорите миру цену. Микешка, ты как?
Никифор, по прозвищу «Христос», был «природным» пастухом. Пас его дед, пас отец, и сам он, как только выучился ходить, стал пасти. Тридцать пять лет подряд пас он коров, но вот два года как «забаловал»: стал просить с мира цену в полтора раза больше, чем в прошлые годы. Худосочное лицо Никифора имело какое-то сходство с иконописным «ликом» Христа. Чем-то больной, тихий, с еле слышным голоском, он всю жизнь ходил в лаптях и сам каждое лето столько плел лаптей, что у него можно было купить их сколько угодно. Голоса Никифора не слышно мужикам. За нёго крикнул Лазарь:
— Христос просит полтораста целковых, да по полпуда ржи с череду в «новинки», да хлеб его убрать с поля. Харчи мирские.
— Балует! — прогудели мужики. — Зажирел Христос!
Дождавшись, когда стихнут мужики, староста снова крикнул:
— Кто дешевле?
Из другого угла отозвался Тимофей, прозванный «Вороном». Ладился он каждый год — и все по–пустому. Никогда стадо не пас, да и не собирался пасти, а торговался просто так — цену сбить. Хоть и знали, что Ворон все равно не наймется, спросили:
— А ты сколько?
— Сто целковых. По десять фунтов с череду, на мирских харчах.
— Та–ак! — протянул староста. — Теперь спросим дядю Федора.
— Куда же я денусь!
— Говори — какая твоя цена?
Старик подошел к столу, обернулся к мужикам и, моргая красными глазами (за это он был прозван «Колдуном»), медленно заговорил:
— Моей цены, мужики, никакой. Я задарма соглашаюсь пасти. Зачем я буду мир обижать? А ежели вам торгов хочется, пущай поторгуются Микешка с Вороном. Вот и вся моя цена.
— Отказываешься, что ли, дядя Федор?
— Нет, не отказываюсь. Я говорю только: задарма, мол, согласен.
Наступило молчание. Староста сжался и стал похож на сибирского кота. Дядя Федор отошел в сторону. Проходя мимо нас с отцом, добавил:
— Бог с вами, кого хотите нанимайте, — и поглядел на отца.
— Знамо дело, — промолвил отец.
Мне стало жаль старика. У него такое печальное лицо, а на глазах будто слезы. Ему обидно, что мужики начали торг. Глядя вниз и вздыхая, он пробирался к двери. Мужики тоже чувствовали неловкость и молчали. По правде говоря, мужики и сами не верили, что из этих торгов может что-то получиться.
Когда дядя Федор уже прошел к двери, кто-то задержал его и крикнул:
— Народ, старик-то уходит со схода!
— Как уходит?
И весь сход обернулся к двери.
— Дядя Федор, ты чего ж это?
— Не пускайте его!
— Что затеяли! Какие торги! Человек пас два года и пущай пасет.
— Дядя Федор, подожди уходить! — крикнул староста.
Но старик все стоял около двери, не оборачиваясь. Лишь потом, когда усилились крики, он обернулся и, указывая на Тимофея, проговорил:
— Пущай Ворон пасет. Я вам не пастух.
— Мужики! — весело крикнул Ворон. — Я от торгов отказываюсь. Если хочет, пущай торгуется Христос.
Но и Никифор молчал. Дядю Федора провели к столу, поставили перед старостой.
— Говори, за какую цену возьмешься? — сурово спросил его староста.
— Как и прошлый год.
— Слушай, мир, — крикнул староста, — дядя Федор за прошлогоднюю цену соглашается! Вы как?
— Пущай пасет.
— Согласье есть?
— Есть.
— Пиши, писарь, приговор.
Апостол застрочил, густо бормоча что-то под нос. Мужики оживились, подходили к дяде Федору, хлопали его по плечу. Но старик будто не рад был, что его наняли, он мрачно смотрел, как Апостол писал приговор, мрачно слушал, как староста нашептывал что-то Ваське Казачонку, парню, мать которого торговала водкой.
Пока мужики спорили о различных делах, а писарь Апостол все писал огромнейший приговор, на столе перед старостой появились два блюда соленых огурцов и каравай хлеба. Мужики совсем оживились, глаза их радостно поблескивали.