Повести
Шрифт:
Ивановский, самый горластый пастух, запел басом:
Не будите молоду Р–ранним–рано поутр–ру,а за ним все, кто не играл на дудках:
Вы тогда ее будите. Когда солнышко взойдет…И снова бас ивановского:
Па–астухВздыхает флейта, трепетно льют свои звуки дудки и переливчато, то вздымаясь, то падая, гудит кларнет:
Хорошо пастух играет, Выгова–аривает…Надсаждаюсь и я, и хочется мне, чтоб голос мой был звонче всех. Изо всей силы ору:
Вы–ыгоня–айте вы скотину Н–на широкую дол–лину…Народ у изб и мазанок стоит нарядный. Все весело нам кивают, о чем-то кричат, радостные, смеющиеся, а некоторые, вместо того чтобы идти в церковь, примыкают к нам и подхватывают пастуший марш.
Мне хотя и весело, но сердце бьется тревожно. Мы приближаемся к нашей избе. Вон уже вижу, как кто-то из моих братишек выбежал на улицу, поглядел встречь нам, затем скрылся в сени, и скоро оттуда вывалила вся наша многочисленная семья. После всех, в тятькином пиджаке, не торопясь, словно клушка, вышла мать. Прежде чем взглянуть в нашу сторону, она спокойно успела уже кого-то из ребятишек несколько раз щелкнуть по затылку, крикнуть что-то выходящему из сеней отцу и, искривив лицо, передразнить его, а потом прошла к мазанке, где стояли бабы, и, что-то рассказывая им, кивала в нашу сторону. Вероятно, она показывала им на меня, на самого маленького из всех подпасков, и,, счастливая, довольная, очевидно, говорила бабам:
«Гляньте-ка, бабоньки, ведь к делу мы Петьку-то пристроили!»
Нарочно не гляжу я в сторону матери, будто совсем ее и не вижу. Не вижу и нашу прогнившую, с оголенными стропилами и будто ставшую на колени избенку, около которой целый содом моих братишек. А когда поровнялись с нашей избой и толпой баб у мазанки, я не откликнулся на зов матери. Я не хотел ее видеть, хотя она и стояла впереди всех баб. Нет, я нарочно схоронился от нее за большербслого селезневского подпаска.
Так и прошли мы мимо, так и не откликнулся я на непрестанный, то ласковый, то сердитый окрик матери. А когда отошли от нашей избы дворов на десять, нас догнали Филька с Васькой. Они подбежали ко мне и стали совать з руки лепешку.
— Убирайтесь от меня! — крикнул я им. — Кнутом так вот и ожгу обоих сразу!
— Тебе мамка твою долю прислала, отбегая в сторону, не то со слезами, не то со злобой ответил Филька.
— Долю? — зачем-то переспросил я, а потом, горько усмехнувшись, заорал: — Лопайте мою долю сами, жрите ее!
— Не возьмешь? — прищурившись, спросил Филька.
— Убирайтесь! — взмахнул я кнутом.
Тогда Филька радостно взвизгнул и, отбегая в сторону, закричал:
— А мы твою долю пополам с Васькой разделим.
Наше общество вело коров на молебен к церкви.
Шли коровы неохотно, упирались, останавливались, рвались из рук, а некоторые, едва сбросившие с рогов веревку, сразу же поворачивали и бежали домой; другие бросались в самую гущу стада, бодались, сшибали с ног людей, слабых коров, подбегали к ограде, чесали бока о каменные столбы.
И все они до единой, до самой плохонькой, старой и худощавой,
Заполнили коровы всю луговину, останавливались теперь с ними мужики и бабы на дороге, у мазанок, у пожарного сарая, а некоторые, особенно со стельными или старыми, еле передвигавшими ноги, останавливались просто на улице.
Мы бегаем с Ванькой и третьим подпаском, Данилкой, подгоняем тех коров, которые упираются, не идут в стадо.
Дяде Федору многие коровы уже знакомы с прошлого лета. Ходит он по стаду и говорит не с хозяином, а с коровами. Это у них, у коров, он спрашивает: телилась ли она, матушка, какой удой, не болела ли чем зимой, пускали ли ее в избу или месили в теплом хлеву месиво с горячей водой, и одна ли была в хлеву или с лошадью, и лягала ли ее лошадь и приводили ли к ней быка.
И коровы узнавали дядю Федора. Некоторые любимицы его, не битые им ни разу, радостно мычали, как бы отвечая ему; другие баловливые, битые им, отворачивались от него или, косо уставив на него рога, ревели.
Если хозяева приводили новых коров, он сейчас же справлялся: «Где купили? За сколько? Стельная или отелилась?»
Ко мне подходит мать. Лицо у нее тревожное. Ей, видимо, хочется о чем-то заговорить со мной, но я не обращаю на нее внимания. Гляжу на свой кнут и замечаю, что от двенадцати ударов уже успели отхлопаться три недалеко друг от друга крепко связанных узла. А что будет до вечера? Да я расхлопаю кнут до самой репицы, и мне не успеть его навивать куделью.
«Нет, надо навить конец кнута волосами, — думаю я, — а волоса, как сказал Ванька, можно надергать из коровьих хвостов».
Мать стоит рядом и все смотрит на меня. Я искоса взглядываю на нее и вижу, что лицо ее сухо и морщинисто, а под глазами глубокие синие полосы. Мне становится жаль ее, но я все-таки сердито спрашиваю:
— Зачем пришла?
Украдкой оглянувшись, как бы кого-то боясь, она таинственно шепчет:
— Лепешку-то ребята отдали тебе?
— Отдали, — соврал я.
— Съел?
— Съел. Лепешек нам нынче много надают.
Еще что-то хотела она спросить, но подошел дядя Федор и, поздоровавшись с матерью, указал мне дубинкой на мазанки:
— Иди-ка, Петя, пособи подогнать. Видишь, измучилась там чья-то девчонка.
Я бросился в ту сторону, где «мучилась» девчонка, но, не добегая, сразу остановился и остолбенел. Почувствовал, что лапти мои словно приросли к земле, ноги налились свинцом, самого бросило в озноб, а потом в жар. Запылали мои щеки, а сердце так сильно заходило в груди, что сперло дыхание и помутнело в глазах… С коровой билась Настя. Как я не хотел встретить ее в это утро! Да и она, увидав меня, тоже покраснела, боком отошла от коровы и выронила прут. Корова, видя, что около нее никого нет, быстро повернулась и, пригнув голову, бросилась было бежать домой. Но тут уже я опомнился, забежал корове наперерез и перед самой ее мордой так сильно и злобно захлопал кнутом, что сразу отлетело еще два узла. Корова нехотя повернула обратно и поплелась к церкви. Я не видел, шла ли сзади Настя, но я не мог, у меня не хватало сил обернуться и хоть мельком поглядеть на нее. Только чувствовал, врезалось мне в сердце, что теперь она стала еще дальше от меня и что я не только нищий, но вот и пастух. А кому нужен пастух? И кто будет невестой пастуха?