Повести
Шрифт:
полковника, искалеченного в бою, с перебитыми кистями рук, едва живого. Этому полковнику, казалось,
просто неведомо было чувство страха, и он не говорил, а метал в гестаповского офицера гневные слова
против Гитлера, фашизма и всей их Германии. Немец мог бы прикончить его кулаком, мог застрелить, как
за час до того застрелил двух политруков-пехотинцев, но этого человека он даже не унизил
ругательством. Похоже, что он впервые услышал такое и просто опешил, потом схватился за телефон,
что-то доложил начальству, видно ожидая решения свыше. Разумеется, полковника затем расстреляли,
но те несколько минут перед расстрелом были его триумфом, его последним подвигом, наверно, не
менее трудным, чем на поле боя; ведь не было даже надежды, что его услышит кто-то из своих (они
случайно оказались рядом, за стенкой барака).
Медленно и все глубже промерзая, Сотников терпеливо поглядывал на край кладбища, где сразу же,
как только он появился, увидел Рыбака. Вместо того чтобы пойти напрямик, Рыбак старательно прошел
вдоль ограды к полю, наверное, чтобы не было видно из деревни, и только потом повернул к нему.
Минуту спустя он был уже рядом и, запыхавшись, упал под сосной.
– Кажись, порядок. Понимаешь, там хата, клямка на щепочке. Послушал, будто никого...
– Ну?
– Так это, понимаешь... Может, я тебя заведу, погреемся, а потом...
Рыбак умолк в нерешительности, озабоченно поглядел в утренний простор поля, который уже был
виден далеко. Голос его сделался каким-то неуверенным, будто виноватым, и Сотников догадался.
– Ну что ж! Я останусь.
– Да, знаешь, так лучше будет, - заметно обрадовался Рыбак.
– А мне надо... Только где тот чертов лес,
не пойму. Заблудились мы.
– Спросить надо.
– Спросим... А ты это, потерпи пока. Потом, может, переправим куда-нибудь. Понадежнее.
– Ладно, ладно, - нарочито бодрым тоном ответил на это Сотников.
– И ты не беспокойся, я договорюсь. Накажу, чтоб смотрели, и все прочее.
Сотников молчал. В общем, все было логично и, пожалуй, правильно, тем не менее что-то обидное
шевельнулось в его душе. Правда, он тут же почувствовал, что это от слабости и как следствие
проклятой ночи. На что было обижаться? Отношения их вполне равноправные, никто никому не обязан.
И так, слава богу, Рыбак для него сделал все, что было возможно. Можно сказать, спас при самых
безнадежных обстоятельствах, и теперь пришло время развязать ему руки.
– Что ж, тогда пошли. Пока никого нет.
Сотников первым попытался подняться, но только чуть двинул раненой ногой, как его пронзила такая
лютая боль, что он вытянулся на снегу. Выждав минуту, кое-как совладел с собой и, крепко сжав зубы,
поднялся.
По краю пригорка между молодых сосенок они сошли с кладбища. Невдалеке попалась хорошо
утоптанная стежка, которая привела их на голый, ничем не огороженный двор. Несколько на отшибе от
села стояла довольно большая, но уже старая, запущенная изба с замазанными глиной углами, выбитым
и заткнутым какой-то тряпкой окошком. В почерневшем пробое на двери действительно торчала наспех
воткнутая щепка - наверно, кто-то недалеко вышел, и дома никого не осталось. Сотников подумал, что
так, может, и лучше: по крайней мере на первых порах обойдутся без объяснений, не очень приятных в
подобных случаях.
126
Рыбак вынул щепку, пропустил в сени напарника, дверь тихо прикрыл изнутри. В сенях было
темновато. Под стенами громоздились какие-то кадки, разная хозяйская рухлядь, стоял громадный,
окованный ржавым железом сундук; угол занимали жернова. Сотников уже видел однажды это нехитрое
деревенское приспособление для размола зерна: два круглых камня в неглубоком ящике и укрепленная
где-то вверху палка-вертушка. Маленькое, затянутое паутиной окошко в стене позволило им отыскать
дверь в избу.
Опираясь о стену, Сотников кое-как добрался до этой двери, с помощью Рыбака перелез высокий
порог. Изба встретила их затхлою смесью запахов и теплом. Он протянул руку к ободранному боку печи -
та была свеженатоплена, и в его тело хлынуло такое блаженство, что он не сдержал стона, наверно,
впервые прорвавшегося за всю эту ужасную ночь. Он обессиленно опустился на коротенькую скамейку
возле печи, едва не опрокинув какие-то горшки на полу. Пока устраивал ногу, Рыбак заглянул за
полосатую рогожку, которой был занавешен проход в другую половину избы, - там раза два тихонько
проскрипела кровать. Сотников напряг слух - сейчас должно было решиться самое для них главное.
– Вы одни тут?
– твердым голосом спросил Рыбак, стоя в проходе.
– Ну.
– А отец где?
– Так нету.
– А мать?
– Мамка у дядьки Емельяна молотит. На хлеб зарабатывает. Ведь нас четверо едоков, а она одна.
– Ого, как ты разбираешься! А там что - едоки спят? Ладно, пусть спят, - тише сказал Рыбак.
– Ты чем
покормить нас найдешь?
– А бульбочку мамка утром варила, - отозвался словоохотливый детский голос.
Тотчас на полу там затопали босые пятки, и из-за занавески выглянула девочка лет десяти со
всклокоченными волосами на голове, в длинноватом и заношенном ситцевом платье. Черными