Повести
Шрифт:
себя овчинную безрукавку, из-под нее на широкой груди танкиста заблестели шесть орденов. Раненые в
палате притихли, с любопытством повернув головы в его сторону.
Майор оказался бойким, общительным человеком, легко раненным в обе ноги. Он попусту не глядел в
потолок, как другие в первые дни после ранения, а быстро перезнакомился с бойцами и санитарами,
сразу стал на дружескую ногу с сестрами, обращаясь со всеми просто и весело. Через день-два к нему
зачастили дружки-сослуживцы. Иногда
командир вскоре, однако, потребовал устроить в углу перегородку. Ребята не удивились - все же он был
майор, и потому понятным стало его желание как-то отделиться от бойцов, хотя это и не было принято в
палате для легкораненых. Просьбу майора уважили: в углу появилась обвешанная простынями
боковушка, и с тех пор самое интересное в палате происходило за этой ширмой.
Иван начал хмуриться, порой подавлял в себе, казалось бы, беспричинную злость, глядя, как
повеселела, оживилась Анюта, как нет-нет да и забежит по какому-нибудь делу в эту боковушку. Майор
тоже заметил шуструю сестру и всяческими знаками внимания начал выделять ее среди остальных.
Однажды вечером она дольше обычного задержалась у него, майор что-то все говорил ей о музыке, о
какой-то опере. Анюта слушала, переспрашивала и вообще с чрезмерным интересом отнеслась к его
рассказу. Даже опоздала с докладом к дежурному, за что получила выговор.
С того вечера она стала еще веселее, с беззаботной ловкостью носилась по проходу между
носилками, шутила с бойцами и даже запела как-то: «Синенький, скромный платочек». Очевидно, она так
бы и не догадалась о степени своего вероломства, если бы в эту минуту не взглянула на Ивана. Видно,
взгляд попал ей в самое сердце - Анюта запнулась, выпустила из рук моток бинта и, не подняв его,
выбежала из палаты. Он, разумеется, ничего не сказал ей, только думал: это не так, не может она так, он
ошибается, ему все кажется! Чужая любовь незаживающей раной постоянно ныла в его душе, и Иван,
как умел, оберегал ее, страдал из-за нее, как, может быть, не смог бы страдать из-за своей, которой у
него еще не было.
29
Но, видно, он ошибался, успокаивая себя. Вскоре Иван заметил, что Анюта избегает его, не хочет
даже встречаться взглядом, что ее настойчиво тянет туда, за простыни.
Иван еще больше замкнулся, похудел, начал реже ходить за дровами, и в палате помогать Ахметшину
стали другие выздоравливающие.
Так прошло еще несколько дней.
Однажды Анюта делала майору укол. Было утро, слабо брезжил рассвет, и по ту сторону занавесок
мигала «катюша». Чутко прислушиваясь к каждому движению в боковушке, Иван еловым веником
выметал земляной проход в палатке, как вдруг увидел на простынях две тени. Видно было, как Анюта
рванулась из мужских цепких рук, но затаилась, не крикнула. Иван кое-как домел пол, потом, потеряв
всякий интерес к окружающему, лег на крайний в темном углу матрац и долго лежал так, погруженный в
себя. Когда же утренняя суета улеглась, он собрал свою одежду, завязал вещмешок и, ни с кем не
простившись, вышел на дорогу.
К обеду он был уже в роте.
Старшина, который на другой день ездил в медсанбат за его продаттестатом, рассказал о непонятной
выходке Терешки. Ребята немного позубоскалили и успокоились, а Иван долго еще молчал в темной
землянке. Разве мог кто догадаться, что происходило в его душе! Рана на плече постепенно зажила, а
тоска от поруганной чужой любви осталась, и Иван думал, что девчата не для него.
15
Первым его ощущением реальности было тепло.
Даже не тепло, а жара, скорее духота. Чудилось, будто лежит он на носилках в медсанбате, возле
бочки-печки, которую так немилосердно накалил Ахметшин. Пекло не только ноги, больше голову и
плечи. Иван чувствовал на себе липкую мокроту пота. Ему очень хотелось пить, повернуться, чем-то
заслониться от этого изнуряющего зноя. Но сонливая усталость овладела им так сильно, что он не мог
даже раскрыть глаз.
Так он томился в дремоте, и сон постепенно начал отступать. Иван потянулся, откинул руку и
неожиданно ощутил росистую прохладу травы. Он с усилием раскрыл глаза, и первое, что увидел, был
ярко-красный цветок возле лица, робко и доверчиво подставлявший солнцу свои четыре широких
глянцевитых лепестка, на краю одного из которых рдела-искрилась готовая вот-вот сорваться прозрачная
как слеза капля. Легкий утренний ветерок тихо раскачивал его длинную тонкую ножку; где-то поодаль, в
пестрой густой траве, сонно гудела оса. Вскоре, однако, басовитое жужжание оборвалось, и тогда Иван
понял, что вокруг стояла полная, всеобъемлющая тишина. От тишины он давно отвык, она пугала; не
понимая, где он, Иван рванулся с земли, широко раскрыл покрасневшие после сна глаза и радостно
удивился невиданной, почти сказочной красоте вокруг.
Огромный луговой склон в каком-то непостижимом солнечном блеске безмятежно сиял широким
разливом альпийских маков.
Крупные, лопушистые, не топтанные ногой человека цветы, взращенные великой щедростью матери-
природы, миллионами красных бутонов переливались на слабом ветру, раздольно устремляясь вниз, на
самый край горного луга. Иван бросил взгляд дальше, вперед, куда предстояло идти, и невольная
радость его исчезла. Далеко за долиной снежными разводами светлел все тот же массивный Медвежий