Повести
Шрифт:
— Не слышал про такого геолога.
— Он не геолог, он рудознавец.
Ковалёв присел к столу на кухне, ещё переживая внезапную встречу с Сиротиным, ожидая, когда закипит чайник. Вошла соседка и подала письмо.
— Забыла отдать сразу, как ты появился, извини. Месяц назад пришло, я забрала из ящика, чтобы дети не затаскала.
— Спасибо, — он схватил конверт и спешно разорвал.
"Мой милый, моё солнце, мой сильный и ласковый!
Куда ты опять пропал? Я не могу ни работать, ни жить в этом одиночестве. Завгар, всё же, проболтался, что нашёл нас на озере, и муж догадался, кого он видел на лавочке у дома моей подруги. Он полгода жил у какой-то вдовушки и страшно пил.
Мне жалко его, жалко детей, но больше всего — саму себя. Почему я тебя отпустила так быстро и легко? Я не успела насмотреться на тебя на всю оставшуюся жизнь. Такая тоска, если бы ты только знал!
Зачем ты приезжал, зачем напомнил прошлое и опять исчез? То сумасшествие на озере мне кажется сладким и кошмарным сном. Не могу от него избавиться. Я помню вкус арбуза, который мы разрезали в саксаульнике, помню трепещущий зной над Дуда-Кюлем.
Я, как волна, в тщётной надежде покорить упрямый берег, бьюсь и бьюсь о камни свершившегося. Я устала биться. Я хочу любить тебя и кормить! Я люблю тебя, мой пропащий геолог! Прости меня, бабу, потерявшую здравый рассудок. Но я не могу иначе, я хочу говорить с тобой и слушать тебя.
Неразумная! На что я надеюсь?! Ни на что…
Сём, даже если мы никогда-никогда не встретимся, не запрещай мне писать тебе письма. Я знаю, что ты не веришь в меня, ведь я тебе принесла столько зла, и если бы ты согласился жить со мной, я бы, наверное, перестала тебя любить, уважать, как человека.
Подлость прощать нельзя. Нельзя же бесконечно обманывать, надо когда-то остановиться и подумать. Хочу, чтобы тебе было счастливо и легко жить на земле, плюнь ты на прошлое, найди себе женщину и живи, как все, в покое в благополучии.
Всё, хватит излияний. Я буду тебе писать. Возможно, ещё надумаешь когда появиться, я опять изменю мужу, такая уж у меня натура. Будем трезво смотреть на вещи.
А все-таки я тебя люблю, дурачок! Сём! Напиши…
Таня".
Ковалёв ещё раз перечитал письмо, и хмель озера Дуда-Кюль ударил голову. В прихожей зазвонил колокольчик, на пороге опять стояла соседка, с любопытством смотрела на его горящее лицо.
— Семён Иванович, вам звонят из Алдана. Пойдёмте. Ждут.
Он потеряно зашёл в чужую квартиру, машинально взял трубку с журнального столика и приложил к уху.
— Алло! Семён?! — узнал за треском помех бас Петрова.
— Да, я. Слушаю вас.
— У тебя чемодан есть?
— Есть… — удивился такому вопросу Ковалёв.
— Укладывай в него вещи, послезавтра ты должен быть в Москве. Послезавтра!
— Зачем?
— Там встретимся, расскажу.
— Понял. Постараюсь быть.
— Опять постараюсь?! Я тебя жду в гостинице "Москва".
Москва встретила оттепелью и шумом. Ковалёв взял такси и долго ехал из Домодедова, ловя взглядом по обочинам северные родные берёзки. Расплатился с таксистом у гостиницы, узнал, где живёт Петров, и уверенно прошёл мимо останавливавшего его в дверях швейцара.
Поднялся на шестой этаж. Дежурная что-то вязала, вскользь взглянула на него:
— Вам кого?
— Меня в своём номере Петров ждёт, седой, плотный такой.
— Правильно, ждёт, уже спрашивал. Идите, он там.
Дед безмятежно спал. Дверь была полуоткрыта, Ковалёв присел в широкое кресло, долго, молча смотрел на мощную фигуру разметавшегося на кровати председателя.
Влас. Седой могикан, владеющий ключом к золоту. Нелегко тебе жить с тяжёлым характером и неукротимой настойчивостью в главном.
Хозяин. Это слово изгоняли и обзывали чуждым для нас, но оно незримо утверждается делом: в доме ли, в колхозе, на производстве или в тайге. Если он есть, хозяин, мудрый и знающий цену времени и деньгам, — всё крутится как надо.
Человек слабой воли, дорвавшийся до власти и схвативший бразды правления в свои немощные руки, так напакостит, скрываясь за барабанным громом словоблудия и обещаний, что запомнится многим и надолго его "руковредительство",
Не раболепие и преклонение перед чином, который решает, кому дать палок, а кого помиловать, сплачивает вокруг хозяина людей, не высокие заработки — а Дело! Ему он отдаёт всего себя и обязывает поверить в него каждого. Результаты дела внушают почтение к одержимости руководителя.
На полу, рядом со спящим, валяются простенькие очки с треснувшими стёклами и куча исписанных карандашом бумаг.
— Влас Николаевич! — окликнул его Ковалёв.
Петров вздрогнул и открыл глаза.
— Прибыл? Старатель… — Влас улыбнулся. Редко можно было видеть его улыбку. — Чемодан в шкаф поставь, разденься. Знаешь, кто на пятом этаже живёт? Валерьян с Фомичом, вот кто…
— В гостинице «Москва» деды из Алдана?!
— А что, разве они этого не заслужили? Забронировано на неделю. Я им помог путёвки, в санаторий получить, пускай отдыхают на здоровье. Но только после того, как дело сделаем. Загвоздка вышла. Не отдают нам Рябиновый. Пронюхали о нём в комбинате. Ты никому ничего не говорил?
— Нет.
— М-мда. Кто же? Может быть, всё-таки, Галабаров подстраховался, бумажная душа? Завтра мы все идем к министру. Пропуск я получил на шестнадцать тридцать. Запомни! Говорить мы должны всего пять минут, это — наш лимит. Но говорить так, чтобы он сдался. Сможешь?
— Попробую…
— Ещё раз скажешь это слово — поколочу. Ненавижу неопределённость! Вон на твоей кровати лежат бумага и карандаш. До утра ты должен продумать доказательства нашего права на Рябиновый. Дерзай, старатель!
Я им тут, за много лет, надоел до тошноты. Могут отказать. Но осечки быть не должно! Ни в коем разе. Первыми в атаку пойдут деды, учтём их мудрость и внешний вид, я их специально не переодел, чтобы они остались такими, какими в тайге ходят.
Когда они прорвут фронт отчуждения, а они его прорвут своей непосредственностью, я кину в атаку тебя, твою горячую голову и молодую неосторожность, если и это не поможет, введу в прорыв главные силы — самого себя.
Я разобью недоверие. Нас поймут! Нам не могут не поверить. И стране, и министру, и всем нам нужен этот проклятый металл. Всё! До завтра!