Повести
Шрифт:
Влас упал на койку и натянул одеяло.
Ковалёв спустился на пятый этаж. Узнал у дежурной, где живут старики. Постучался…
— Хто это, — донеслось через полированную дверь.
— Свои, открывай.
— Хто, свои?
— Фёдор Платонов, да Сенька Лысый, да Ванька Хромой…
За дверью стихло, потом послышался радостный голос Кондрата:
— Никак, Сёмку принесло?! — он распахнул дверь и облапил Ковалёва.
Затащил в комнату. Валерьян мышкой выглядывал из-под одеяла, хлопая подслеповатыми глазами.
— Кто это, Кондрат?
— Ай, слепая тетеря! Сёмку не признал. Вставай! Вся компания в сборе. Матушки-и! Вот это Влас! Надо же такое отчудить. Хрычей засадил в номер люкс. Девки молодые прямо с ресторану еду несут, хоть женись на их, культурные, аж страх берет. Уборная прямо тут, ванная. Валерьян в ней чуть не утоп, подсклизнулся и нахлебался московской водицы. Вот Влас! Черт…
— Это тебя чёрт принёс с этим Сёмкой ко мне домой, — отозвался Валерьян, — ле-е-ежал бы я сейчас в своей хате, домового в трубе слушал.
— Не горюй, никуда твоя хата не денется, тараканы хоть в ей вымерзнут. Я тебе на энтих самых курортах бабку сыщу посправней да оженю на старости лет. Допрыгаешься у меня, мотри! — назидал Кондрат, а сам довольный, как дитя, катался по номеру в кресле на маленьких колёсиках. — Додумаются же люди! А? Сёмка. Колёса приспособили, куда хошь, туда и езжай. Телевизор, телефон, позвонить бы куда, да некому.
— Можно в Алдан позвонить, прямо отсюда, — сказал Семён.
— Отсель? В Алдан? Да ить ниче слыхать не будет, еле прилетели на самолете. А у дочки моей есть телефон. Восемьдесят, два звонка.
Семён подошел к окну, взял отпечатанный трафарет с номерами междугородных станций для заказов и набрал номер.
— Девушка, соедините с Алданом по срочному… Сейчас там ночь, дочку застанешь дома, — обернулся к Фомичу.
— Ты чё, и впрямь хошь дозвониться? — удивился он. Перешёл к окну. — Погодь-погодь! Сёмка! Да ить это Красная площадь, вон, гляди, за тем нарядным домом? И звезду на Кремле видать, — старик засуетился, тянул морщинистую шею, — сроду не был у Кремля, сходим, Сёмка?
— Завтра сходим, Кондрат Фомич, иди сюда, поговорить надо.
— Ну, чево тебе, — с сожалением отошел от окна старик.
— Завтра к министру пойдём. Разговор на пять минут.
— А чё мы там потеряли?
— А вас разве Петров не предупредил?
— Не-а. Не упредил.
— Рябиновый ключ не отдают артели. Как его выбить за пять минут?
— Хэ… Проще не бывает.
— Как?
— Я ему только в глаза гляну. У меня глаз дурной, сглазливый. Побоится не отдать.
— Не пройдёт этот номер. Министр не малохольная старушка.
— Пройдёт, поглядишь, пройдёт. Уж о ком, а об энтом министре я наслышан. Опытней и нету, поди.
— Надо убеждать, Фомич.
— А это что! — старик сунул под нос Ковалёва скрученные ревматизмом, тёмные и мозолистые руки. — Это что? Хрен собачий? Если он сидит на энтом стуле, значит, мужик при деле. Он поглядит на мои страшные грабли и поймёт. Поймёт!
— Хватит вам, завелись. Утро вечера мудренее, — прервал их Валерьян и подошёл к тёмному окну.
Семён глянул на него и вздрогнул. Валерьян выпрямился, мгновенно преобразился. Куда девалась сутулость, неуверенность в движениях, простецкое поведение. Через всё это прорезался инженер-геолог Валерьян Васильевич Остапов. Твёрдым, хорошо поставленным голосом он вдруг начал читать стихи:
Москва, Москва Был грозен и жесток
Врагу тобой преподанный урок!
Крылом пурги смела ты вражий строй,
И падал в снег развенчанный герой.
— Эт што за стишки, сам сочинил? — изумился Фомич. — Эт про войну эту?
— Да, про воину. Только не про ту, для которой я нашёл золото и глупо его продержал столько лет.
— А про какую же?
— Стихи написал Байрон, — усмехнулся Валерьян, — ещё о войне восемьсот двенадцатого года, — он опять уставился я окно. — Ребята, — тихо продолжил он, — а ведь я тут каждую улочку знаю, каждый камень. Я здесь учился, слушал Обручева. Жил на полуголодном пайке студента рабфака.
Я проходил через Красную площадь в первомайской демонстрации. Видел Будённого на коне, когда он принимал парад. Я дышал этим воздухом и дышу сейчас. Боже мой… Кому я мстил? Ради чего?
Мне давно было надо взглянуть на самого себя. На свою бесцельно прожитую в пустой обиде жизнь. Спасибо вам, что вытащили меня из этой грязи, что, хоть перед смертью, довелось посмотреть на город своего отрочества.
Он ещё говорил и говорил, а Фомич, вытаращив глаза от удивления, смотрел ему жалеючи в спину, мотал косматой головой. Валерьян вернулся к ним хмурый и опять постаревший. Надел старенькое пальто и обернулся в дверях номера:
— Вы меня извините. Пойду прогуляюсь. Мне надо побыть одному, надеюсь, не заблужусь…
Когда закрылась дверь, Фомич облегчённо вздохнул:
— Вот оборотень! Сёмка. Напугал он меня. И говорить-то стал по-инженерски. Вот тебе и Валерьян… Я, безграмотный, сколь времени его жизни норовил подучить, а он сам иё знает. И терпел меня столько лет? Вот оборотень…
Зазвонил телефон. Семён поднял трубку, послушал и передал Кондрату:
— Говори, Алдан на проводе.
— А чё говорить-то? — растерянно и неуклюже прижал трубку к обросшему волосами уху. — Ты глянь?! Нюськии голос, совсем рядом! Нюська! Здорово живёшь! А? Да это я, Кондрат, из самой Москвы звоню. Вот тебе и не бреши! Дура, брехню разве можно отцу задавать?
А ишшо культурную корчишь! Да, в гостинице по названью «Москва» проживаю, даже уборная своя под боком, не надо на мороз бегать. Чево-чево? Какие жинсы? Штаны, што ль? Да ты их куда будешь надевать! Спятила? Ребятишки камнями закидают. От, дура!
Я те вот приеду и ремня всыплю по тому месту, куда их надевают. Ничё живем, завтра пойдем к начальству большему. Не-е-е… Штаны эти не куплю. Не сговаривай. Они тебе, как корове седло. Не-е… Моему любимому зятьку и без штан сгодишься, а других кобелей нечево привечать.