Повести
Шрифт:
— Дед! Может быть, хватит нам мозги вправлять?! Никто здесь ничего не зарывал, веками суглинок слежался.
Может быть, ты ошибся?
— Сказано, копайте! Золото имеет норов в землю уходить… всяк старатель знает. Ройте! — сердито оглядел всех и опять ушёл в кусты.
Только к обеду, на глубине двух метров шестидесяти сантиметров, лопаты ударились о твёрдое. Гусев спрыгнул в яму, осторожно разгреб руками землю и увидел почерневшие дубовые доски, окованные медными полосами.
Дальше работали осторожно. Обрыли сундук со всех сторон, он был закрыт на проржавевший амбарный замок. Позвали Маркелыча. Тот скоро пришёл, встал медведем на краю раскопа, строго промолвил:
— Гусев, убери лишних людей из ямы, то, што вы счас увидите, не для слабонервных. Поддень ломиком замок, ключ я утерял… кажись, в Шанхае…
Гусев и его помощник сорвали замок, поддели лопатами крышку. Медленно, со скрипом и скрежетом, она откинулась, и открылось нутро сундука. Все замерли… Хлынуло солнце из земли…
По самый верх сундук был набит золотой посудой, монетами царской чеканки, иконами, табакерками и портсигарами в дорогих каменьях, золотыми ложками, причудливыми сосудами… В углу чернела потрескавшейся кожей пухлая офицерская полевая сумка и рядом маузер в колодке…
— Вот это да-а-а, — тихо проговорил кто-то из молодых ребят, — тут же золотья на миллионы!
— Ему нет цены, — отозвался Маркелыч, — это золото государственной казны, золото царей наших… Глядите не уворуйте! Сам порешу, коли возьмёте хоть малость… Это золото не наше… Принадлежит России самой! Всё просчитайте, опишите. А может, и не надо, у меня в сумке опись есть, подай иё, Гусев…
Дед открыл сумку и вынул пожелтевшие листки, заполненные каллиграфическим почерком. Внимательно просмотрел их и уверенно заключил:
— Всё занесено в реестр до монетки. Тут одних десятирублевок царской чеканки, ежель перевести с фунтов, будет сто пятьдесят девять килограммов, общий вес золота с окладом редких икон, посудой и прочей художественной мелочью более двадцати пудов…
Вот так-то, ребятки… Оприходуйте, опечатайте в холщовые мешки, что загодя я велел припасти, и повезём это добро в Москву, в Гохран иль в Оружейную палату, куда надобней, там определим…
Старик бережно извлёк из ссохшейся сумки три толстые тетради в клеенчатых переплётах и торопливо стал их листать, радостно проговорил:
— Слава Богу! Можно прочесть, — опять уложил тетради в сумку, завернул её в снятый с себя пиджак и отнёс свой драгоценный архив в сторонку.
Опись клада длилась до вечера. Гусев сам извлекал из нутра сундука золотую вещицу и диктовал помощнику её название, после чего она тщательно взвешивалась на специальных аптекарских весах и упаковывалась в мешок. Вечером он сверил опись Дубровина и свою, всё вроде сошлось точно.
Уставшие, перемазанные суглинком люди ужинали прямо у развёрзнутой ямы, получив с устатку от врача по стаканчику спирту и привычной таблетке-допингу.
Врач был непривычно спокоен, поблёскивал стёклами тяжёлых очков, важно расхаживал возле кучи мешков, опломбированных и пронумерованных алой краской. Вероника забеспокоилась о старике, который опять надолго ушёл в лес, и направилась к нему. Её догнал врач, сунул в руку желтую таблетку.
— Выпейте немедленно. Вероника Александровна, на вас лица нет… Конечно же, такое увидеть! Какие драгоценности! Какие там кольца в шкатулках, ожерелья, подвески с бриллиантами, изумрудами… С ума можно сойти! Выпейте, я приказываю!
— Сейчас, сейчас, — она видела глаза врача, и что-то в них настораживало, пугал какой-то лихорадочный блеск, шизофренический гипноз, его не могли скрыть даже очки, — сейчас выпью, только найду Маркелыча.
— Выпейте немедленно, — жёстко настаивал врач и узил глаза.
— Я прекрасно себя чувствую, — проговорила она и вдруг услышала сдавленный крик от раскопа, — что там случилось?
— Всё нормально, ребятки радуются, я им весь спирт отдал. Выпейте! — врач оглянулся и вдруг бросился назад.
Вероника пожала плечами, повертела в пальцах желтую капсулу и выбросила её в траву. Старика она застала за работой. Маркелыч сделал свой раскоп.
На траве валялись ржавые стволы кавалерийских карабинов, казачьи шашки в истлевших ножнах, на дне ямы груда почерневших костей и черепов.
Маркелыч всё укладывал ровнёхонько, вздыхал и трясся в плаче, когда Вероника неслышно подошла к нему. Испуганно оглянулся на неё и сник.
— Вот он, девка, грех-то мой… Порешил людей зазря… Неотмывный грех, — он сбросил в яму всё оружие, оставил только одну шашку с сизым потемневшим лезвием, с едва заметными кольцами по нему, — это моя, возьму на память… Редкой златоустовской стали булат, никакое время её не берёт, хучь счас в бой с ней иди… даже остроту не потеряла. Ухватистая, бриткая! Бывало, в конных схлёстках не было от ней спасу… австрияков рубил до седла… до седла и красных… что было… зачем? Вызверили народ и кинули друг на друга. Супостаты!
Он быстро закидал неглубокую ямку землёй, отёр шашку о траву и перекрестился над холмиком.
— Простите меня, казаки… отдаю золото России… за нево смерть приняли, а может, иначе мне надо было сделать… Бес попутал! Простите, родимые… Пошли, девка. Попрощался я, крестик какой-никакой соорудил над ними, теперь можно помирать. Пошли на бивак…
Издали доплыл зовущий голос врача. Маркелыч шёл впереди, сжимая шашку под мышкой. Вероника едва поспевала следом. Старик выглянул из кустов и вдруг резко остановился, сильно и больно дёрнул за руку, пригнул к земле медсестру. Простонал, обернувшись к ней бешеным взором:
— Беда-а-а, девка! Один доктор… боле никого не видать. Я ить чуял, што так и будет! Беда-а-а…
— Что случилось? Что вы глупости говорите, какая беда? Пустите же мою руку, я пойду!
— Тихо! Неразумная баба! Ты только поглянь, как он с карабином рыщет… Беда! Ты, вот што, мимо могилки беги к реке и ухоронись, из кустов не высовывайся… Нет, погоди. Сюда бежит, ляжь! Коли што случится со мной, уползай, не показывайся ему на глаза, порешит!
— Да что вы плетёте?! Ведущий терапевт в Кремлёвке!