Повести
Шрифт:
Расследование
I
В
И в эту пятницу, проводив после обеда последнего постояльца, Агафья Платоновна сменила на кроватях белье, перемыла на кухне посуду, вытрясла половики и собралась уже было мыть полы, как в дверь постучали.
В гостиницу вошел человек в темно-сером плаще и черных замшевых туфлях на толстенной белой подошве. Поставив на пол не то портфель, не то чемодан из желтой тисненой кожи с затейливыми застежками, он поздоровался и спросил:
— Переночевать, мамаша, можно?
Нежданному гостю Агафья Платоновна, конечно, не обрадовалась, спросила:
— Долго пробудете?
— Пока, мамаша, не знаю.
Он стал раздеваться. Агафья Платоновна поняла: уборку придется отложить. У нее правило — не мельтешить перед глазами постояльцев. Бывает, человек с дороги отдохнуть хочет, бывает, что ему требуется в тишине и спокойствии посидеть над бумагами. Конечно, постояльцы встречаются разные. Иные до полуночи в домино стучат и утром с постели подыматься не торопятся. Но больше-то приезжают люди занятые. Этот, наметанным взглядом определила она, из непоседливых. Торопливо разделся, красивый свой портфель небрежно задвинул ногой под кровать.
— Телефон есть?
— Не проводят. Другую гостиницу строить собираются. — Агафья Платоновна встала в двери, закрыв ее от косяка до косяка, сложила на груди руки — раз уборкой заниматься нельзя, можно и поразговаривать.
— Вы, мамаша, Веру Михайловну… Минькову знаете?
Перед фамилией Веры Михайловны он запнулся, произнес ее невнятно.
— Вы про врачиху спрашиваете?
Он обрадованно закивал головой.
— Кто же ее не знает! А вы кто будете? Тоже доктор? Нет. Тогда, надо думать, лечиться приехали? — Она сделала шаг вперед, присела на табуретку.
— Пожалуй, да, лечиться. — Он рассмеялся не очень весело, добавил непонятное: — Она, возможно, и от дурости лечит.
В этих его словах Агафье Платоновне послышалась неуважительность к Вере Михайловне, и она сказала:
— От дурости, если она природная, ни один доктор не избавит. — Сказала и тут же подумала, что не гоже так разговаривать с приезжим, так и обидеть недолго. — Вера Михайловна — человек душевный. От болезней никто не огорожен, ни стар, ни млад. Иди к ней в ночь, в полночь — поможет лекарствами, словом обогреет. Слово ее сердечное иной раз пользительнее уколов и таблеток. Мой Константин Данилыч временами в сердцах примется ворчать на молодежь — она такая-сякая, на нас непохожая. В ответ — на Веру Михайловну указываю. Ему и крыть нечем.
Постоялец сел на кровать, выставив острые колени, на них поставил локти, подпер кулаками щеки, сидел, разглядывая половицы. Агафья Платоновна видела его высокий гладкий лоб с острыми залысинами, хмуро сдвинутые брови и не могла понять, слушает он ее или нет. Чудной какой-то человек. Спросил — слушай. Иначе для чего было спрашивать-то?
— Ин ладно, располагайтесь, отдыхайте. А мне домой сходить надо. — Тая обиду, она встала. Встал и постоялец. На худых щеках, надавленных кулаками, пятнами горел румянец, черные, глубоко посаженные глаза лихорадочно блестели. Может быть, он не совсем трезвый? Да нет, не похоже…
— Вы сегодня увидите Веру Михайловну? — спросил он.
— А что? Могу, если по делу, зайти в больницу и домой.
— Очень прошу! Скажите ей… Нет. Ничего не говорите. — Он торопливо достал из кармана блокнот и ручку, что-то быстро написал. — Передайте ей это. Только в собственные руки. Обязательно! И обязательно сегодня. — Достал портфель, пощелкал застежками, вынул из него коробку конфет, наискось перехваченную розовой лентой. — Возьмите, прошу вас.
Торопливо спрятав руки за спину, Агафья Платоновна сделала шаг назад.
— Что вы, бог с вами! Ни в жизнь не возьму!
Коробка конфет повисла в вытянутой руке приезжего. Видно было, что он не ждал такого решительного отказа, смутился.
— Давайте же, — грубовато сказала Агафья Платоновна. — Я вам за это чего-нибудь домашнего принесу.
Из гостиницы Агафья Платоновна, по-утиному переваливаясь, пошла прямо к больнице. День, с утра такой ясный, портился, гладь Байкала, врезанная в синие изломы гор, недавно зеркально-блестящая, посерела. Серым было и небо. На землю падали редкие дождинки. «Вона что, ненастье налаживается», — почти обрадованно подумала она. В последнее время у нее часто побаливало сердце. И сегодня с ночи поднывает. Стало быть, к ненастью. Это ничего. Когда к ненастью, не страшно, поноет и перестанет.
Успокоенная этими мыслями, она опять подумала о постояльце: «Чудной человек». Со всех сторон осмотрела коробку конфет. Дорогие. Шоколадные. Видать, деньгам счета не знает, если за пустяковое дело так одаривает. Ее все время подмывало заглянуть в записку, но она пересилила свое любопытство. Неловко будет перед Верой Михайловной.
Агафья Платоновна подходила к больнице, когда с ее крылечка легко сбежала Вера Михайловна и торопливым шагом пошла навстречу. Остановилась.
— Вы ко мне?
— К тебе, милая.
— Неважно чувствуете? Ну, идемте.
— Да нет, совсем по другому делу. Ты куда?
— Домой, обедать.
— Ну пошли. Зайдем ко мне, я тебя пельменями угощу.
— Спасибо. Мне еще и животину накормить надо.
— Беда с тобой. Михайловна. Добрые люди давно пообедали, а ты все еще не евши. И животина. Развяжись ты с нею, голубушка.
— Развяжусь, — серьезно пообещала она и, вскинув руку, взглянула на часы.
— У меня постоялец остановился, — заторопилась Агафья Платоновна. — Забавный. Видишь, конфеты мне дал. Просил тебе передать записку. Возьми.