Повести
Шрифт:
— Не перестанет. Будет гвоздить не меньше суток. А то и снегом сменится. — Тимофей выжидательно посмотрел на Степана — подтвердит или возразит?
Но Степан промолчал. У Тимофея прямо-таки звериное чутье на перемену погоды, именно чутье, потому что он не может толком объяснить, по каким приметам определяет — быть ненастью или вёдру. И это чутье когда-то удивляло Степана даже больше, чем беспримерная выносливость Тимофея. Ему хотелось достигнуть того же. Он заносил народные приметы в особую тетрадь, знал их великое множество, опираясь на эти знания, пробовал состязаться с Тимофеем, но из этого ничего не получалось. Собрание примет почему-то оказалось малопригодным, чего-то ему не хватало, чтобы безошибочно, точно, как Тимофей, предугадать погоду. Сильно огорчался. Как же так? Перед ощущениями, почти не осознанными, должен отступить ум, могущий связать логической цепью не только собственные, но и сотни чужих наблюдений. Он ни на минуту не допускал, что такое возможно. И доказал бы это — себе и Тимофею. Не захотел. Просто в наше время глупо принюхиваться, пичкать голову приметами — включи карманный транзистор, и он доведет до твоего сведения, что ожидается на ближайшие сутки. Сколь бы удивительным ни было чутье Тимохи, оно, разобраться, ничего не стоит. И так во многом. Двадцатый век своротил, будто тупым носом бульдозера, прежние понятия, а люди этого часто не замечают, гордятся бесполезным, держатся за отжившее, утверждаются на трухе и пыли, воображая, что под ногами — незыблемый гранит.
III
К поселку подошли в сумерках. Приветливо светились окна домов. Над крылечком магазина качалась лампочка под железным колпаком, и свет шало метался по черным от сырости ступеням, по жирной грязи. Тимофей, приотстав, смотрел в спину Степана, гадал: завернет в магазин или нет? Завернул. Бухнул сапогом в тугую дверь, и в лицо пахнуло сухим теплом, особой смесью запахов, какая бывает только в продуктовых магазинах. За прилавком одиноко сидела продавщица Клава, склонив голову в белом чепчике над стопкой мятых накладных, пальчиками с перламутровыми ноготками гоняла костяшки счетов. Медленно, с заметной неохотой подняла она голову, лицо ее было сосредоточенно-озабоченным, но губы дрогнули, расправляясь в улыбку, и озабоченность растаяла.
— Ой, ребята, какие же вы мокрые! — всплеснула она руками.
— Не говори, Клавушка. Сухой ниточки нет. Замерзли. — Степан навалился на прилавок. — Погрела бы…
— Погрела бы, да сама в тепле нуждаюсь. — Засмеялась, надавила пальцем на кончик носа Степана. — Так-то. Где были? Опять браконьеров ловили?
— Нет. На этот раз нет. — Степан столкнул с головы капюшон, снял форменную егерскую фуражку с латунной кокардой. — Рыбачили. Свежей рыбы надо?
— Не откажусь.
Тимофей снял рюкзак, стал по одному выкладывать на прилавок крупных, с колюче растопыренными плавниками окуней. Выкладывал и посматривал на Клаву, ждал, когда она скажет «хватит», и, когда она сказала «куда мне столько!», кинул на прилавок еще пару рыбин, затем неторопливо завязал рюкзак, сел в угол на пустой ящик, расстегнул пуговицы дождевика и телогрейки. К открытой груди прильнуло ласковое тепло, ему стало так хорошо, что он закрыл глаза, перестал прислушиваться к разговору Степана и Клавы. Сидел, отдаваясь теплу, предвкушая ужин с выпивкой. Степан возьмет бутылку, а может быть, две. Клава закроет магазин, позовет их к себе — она живет тут же, за стенкой, — и они будут сидеть за столом, накрытым белой скатертью, чокаться хрустальными, с искрами на гранях, бокалами. Ловкая бабенка эта Клава. Все у нее культурненько, все в самом лучшем виде. А сама разворотливая, веселая, уважительная. Да и то сказать, городская, сызмальства к такой жизни приучена… Везет людям.
Достав из нагрудного кармана папиросы и спички, завернутые в непромокаемую пленку, Тимофей закурил. От первой затяжки слегка помутилось в голове, засосало под ложечкой — очень хотелось есть. А Степан и Клава все еще разговаривали. И он прислушался к их разговору.
— Дебет с кредитом сводишь, ревизию ждешь?
— А не угадал, Степа. Сдавать магазин собираюсь.
— Сдавать? — удивился Степан. — Все шутишь?
— А нет, не шучу. — Приветливое, полногубое лицо Клавы построжало. — Не шучу, Степан. Уеду отсюда.
Тимофей почувствовал беспокойство. Выпивка за столом, накрытым белой скатертью, кажется, отодвигается. Вон и Степан… Все стоял спокойно, а тут суетно переступил с ноги на ногу — под сапогами чавкнула набежавшая с дождевика вода. Начал что-то говорить, хмуро сдвигая светлые брови, но тут в магазин ввалилась стайка ребятни, и он умолк на полуслове. Клава ловко, привычно отвешивала продукты, считала деньги, лицо ее становилось задумчиво-отрешенным, руки все делали как бы сами по себе. Едва ребята вышли, Степан попросил:
— Пойдем к тебе. Все обсудить надо.
— Надо, Степа, — согласилась она. — Но не сегодня. Все пересчитать хочу. — Она положила руку на накладные, виновато-грустно улыбнулась.
— Брось, Клава! Прошу…
— А не проси. И бросать мне нечего. Иди домой, Степа. Жена, небось, заждалась. — Ее глаза прищурились, в них вспыхнули и угасли острые огоньки.
На улице по-прежнему шел дождь. Подслеповато моргали на редких столбах лампочки. В темноте сердито рокотал Байкал. Тимофей уныло плелся за Степаном. Как неладно получилось-то, язви тя в печенку. И чего это вздумалось Клавке взбрыкнуть? Теперь тащись домой, растапливай печку, гоноши ужин. Дрова сырые, печь дымит.
В окнах Степанова дома света не было, на двери висел замок. Стало быть, Вера Михайловна еще не вернулась. Она работает в больнице и порой задерживается там до полуночи.
Открыв дверь, Степан первым вошел в дом, включил свет, стал молча раздеваться. Тимофей достал из рюкзака кусок пленки, разостлал на полу, вывалил на него рыбу, раскидал на две кучки, спросил:
— Какая тебе?
— Все равно, — равнодушно отозвался Степан.
Свою долю добычи Тимофей сложил снова в рюкзак, долю Степана завернул в пленку и вынес в сени. Все делал медленно. Чего-то ждал. Степан успел переодеться в шерстяной спортивный костюм, плотно облегающий узкогрудую фигуру, причесывал мокрые волосы. Они у него были жиденькие, сквозь них сейчас проглядывала розовая кожа, и Тимофей жалостливо подумал: «Эх, Степа, через год-другой лысым будешь».
— Так я пойду, а? — спросил он, и от жалости, теперь уже к себе самому, запершило в горле.
— Раздевайся, Тимоха. — Степан поставил на электроплитку чайник. — Отогрейся чуть, потом пойдешь. — Встал к окну, оперся руками о косяки. — Темень-то… А дождь все идет и идет. В самом деле надолго зарядил?
— Надолго! — радостно подтвердил Тимофей, торопливо стягивая негнущийся, словно бы жестяной дождевик.
Из умиротворяюще жужжащего холодильника Степан достал соленого омуля, кусок сала, увесистую палку домашней колбасы, задумчиво потер лоб, вынул початую бутылку водки.
— Дербалызнем, Тимоха. Тоскливо что-то.
Водку Степан разлил в стаканы. Выпили разом, до дна. Тимофей шумно вздохнул, прокряхтывая, разжевал хрустящую корочку хлеба. Хорошо. По жилам побежало тепло, внутри всколыхнулось чувство благодарности и любви к Степану.
— Ты, Степан, человек. Человек! — Чувство туго входило в оболочку слов. Тимофей, досадуя, замолчал, стал есть, но невысказанное томило его, отложил вилку. — От чистого сердца тебе говорю, Степан. Умный ты. Вон как справно живешь. — Повел головой, лаская взглядом белый холодильник, блестящие кастрюли на плите, столовую посуду за стеклами буфета. — И я, вот увидишь, так же жить буду.
Кисло не то морщился, не то улыбнулся Степан.
— Оно, конечно… — смешался Тимофей. — Ни дома путного у меня, ни бабы.
— И дом будет. Только нюни-слюни не распускай.
— Я не распускаю. Рассуждение веду. У меня понятие о жизни теперь есть. Мне если уж дом, то не хуже твоего. И баба не всякая нужна. Марийка…
— Сосватаю тебе Марийку, не беспокойся, — грубовато сказал Степан, сегодня он был явно не настроен на рассуждения.
А Тимофею страсть как хотелось поговорить. У него всегда тепло на душе становилось от таких разговоров.