Повести
Шрифт:
— Поговорим в понедельник.
— Алексей Антонович! — взмолился Баторов. — Поездка намечается. Нельзя, ну никак нельзя, чтобы сорвалась!
По-доброму следовало внушить Баторову, что ведет он себя по меньшей мере несерьезно. Но сейчас он ничего не поймет. Что Баторов! Люди, которым такие вещи понимать положено по должности, зачастую к начальникам отделов милиции маленьких, «тихих» районов относятся снисходительно-иронично, считая их чуть ли не бездельниками. Им невдомек, что людей у такого начальника — раз-два и обчелся, что всю работу, можно сказать, надо тащить на собственном горбу. Такое не каждому по силам…
Его молчание затягивалось, и Баторов напомнил о себе:
— Алексей Антонович…
— Хорошо, я тебя отпускаю. Но запомни, Баторов, ты служишь не в каком-нибудь сельпо… И в следующий раз, прежде чем собираться куда-то ехать, получи разрешение. Понял?
— Так точно! — восторженно закричал Баторов. — Спасибо, товарищ капитан!
В голосе Баторова было столько мальчишеской радости, что он невольно усмехнулся и подумал: «Пусть отдыхает. Управлюсь и без него».
Сидел у телефонного столика, растирая колени. Вставать не хотелось. Въедливая ноющая боль не уходила, не становилась слабее, она коренилась в самой сердцевине костей. Привязалась, проклятая! А ужин варить все-таки надо. Сказал сыну:
— Иди чисти картошку. Я ружье протру.
Лучше бы самому почистить картошку, а сыну дать ружье. Как все ребята, он любит возиться с оружием и ненавидит кухонную работу. Но пусть это ему будет наказанием. А чтобы сын понял, что это именно наказание, спросил:
— Надеюсь, не считаешь, что заслужил благодарность, болтаясь под дождем?
— Я не болтался. Я к Сашке ходил. А он живет в другом конце улицы. Надо было помочь уроки сделать.
— В школе поручение дали?
— Сашка попросил. Он мой друг.
— Друзьям помогать надо. А сам-то он что же, без подпорок не может? Лодырь, небось?
— Он болел. Две недели в школу не ходил.
Опять зазвонил телефон.
— Товарищ капитан! — голос дежурного по отделу был напряженным, от него дребезжало в трубке. — Убийство, товарищ капитан.
— Что-о!
— Убийство. Только что позвонили из поселка. Кто-то застрелил врача Минькову.
VI
Лейтенант милиции Миша Баторов после разговора с начальником вышел на середину комнаты, весело тряхнул кудрявой головой. Его распирало от радости, хотелось сейчас же сделать что-то необыкновенное, самому себе на удивление. Огляделся. Все вокруг было обычное, привычное: продолговатая комнатка с разнокалиберными стульями, полка для книг из некрашенных досок, железная кровать, застланная казенного вида одеялом, окно без штор и занавесок — отовсюду так и веет холостяцкой неуютностью. Улыбчивый взгляд Баторова ни на чем не остановился. Подмигнув самому себе, Баторов вдруг встал на руки, сделал по комнате круг, похлопывая ногами в милицейских ботинках. Для Баторова это не было подвигом, но выход распиравшему его чувству радости он дал, и к нему возвратилась способность мыслить более или менее спокойно. И оказалось, что обрадовался раньше времени. Отпуск получен — это хорошо. Но вот-вот должна позвонить Соня Дарова. Вдруг да у нее что-то изменилось. Куда потом деваться с отпуском?
Соню он почти не знает. Прошлой зимой в районном Доме культуры готовились к республиканскому смотру художественной самодеятельности. Соня — корреспондент молодежной газеты — приехала, чтобы написать о доморощенных артистах. Беседовала со многими, в том числе и с ним, — прима-гимнастом районной сцены. Тогда он плохо запомнил ее лицо. Запомнились резко очерченные губы, внимательные и, пожалуй, чуть насмешливые глаза за квадратными стеклами очков. Ее статья, напечатанная в газете, разочаровала. Все было правильно, но как-то уж очень деловито. Возможно, он был тогда и не прав. Он всегда благоговел перед людьми пишущими (сам тайком от всего света сочинял стихи), поэтому и от Сони Даровой ждал чего-то особенного…
Весной поехал в город. Управив дела, пошел побродить по улицам. В этот день на площади Революции проводили праздник книги. У длинных прилавков было тесно от народа. В отдалении, за легкими столиками сидели писатели, местные знаменитости и, мило улыбаясь направо и налево раздавали автографы. Среди писателей Баторов неожиданно увидел Соню Дарову. Она подписывала маленькую — в ладонь — тоненькую книжечку в ситцево-цветастой обложке. Баторов потолкался у прилавков и нашел эту книжечку. На ней значилось: «С. Дарова. Роса на траве». Завернул в скверик, присел на скамейку, начал читать, придирчиво ощупывая взглядом каждую строчку, будто хотел обнаружить подлог. Почему-то ожидал, что и стихи, как статья, будут суховато-деловитые, холодновато-правильные. Но вскоре забыл о придирчивости. На него пахнуло запахами хвои и набухших почек: зазвенели ручьи, пробивающие дорогу в ноздреватом мартовском снегу, зашелестели под ветром тугие колосья пшеницы. Все краски, звуки, запахи были знакомы ему с детства и никаких особых чувств не вызывали, они были как бы подернуты пеленой обыденности. Строки стихов вернули им первозданную волнующую свежесть. Прочитав книжку, он со смятением и печалью подумал: «А ты, Мишка, балбес, никогда так не напишешь».
Дождался, когда у писательских столиков народ поубавился, приблизился к Соне Даровой, молча положил перед нею книжку. Мельком взглянув на него, Соня быстро вывела кудреватую подпись, поставила дату, подтолкнула книжку розовым ногтем — берите.
— Вы меня не узнаете? — с огорчением спросил он.
Она подняла голову. Взгляд серых с голубизной глаз за стеклами очков был недоуменно-внимательный.
— Не узнаете, — чувствуя себя обиженным, сказал он и взял книжку.
— Постойте. — Она положила ручку, слегка откинулась, чтобы лучше видеть его. — Постойте, я что-то припоминаю. Пожалуйста, не подсказывайте. Вы… милиционер? Акробат?
Он кивнул.
— Вот видите! Видите! — обрадовалась она. — Я бы вас сразу узнала, если бы вы были в своей форме. В гражданском вы другой.
В нем еще звучала мелодия ее стихов, болело сердце от сознания своей творческой несостоятельности, и простые, обыкновенные слова Сони Даровой как бы сокращали расстояние между ними, расстояние, которое несколько минут назад казалось немыслимо огромным. Он почувствовал себя увереннее.
Фургоны увозили книги, пустела площадь, на ней оставались клочья оберточной бумаги, обрывки шпагата, и эта обыденность тоже помогала обрести обычное состояние духа.
Писатели сбились в кружок, о чем-то оживленно толкуя. Кто-то из них спросил:
— Сонечка, ты обедаешь с нами?
Миша не дал ей ответить, торопливо сказал:
— Я тоже иду обедать. Вас приглашаю.
Она посмотрела на писателей, на него — явно колебалась.
— Не раздумывайте, — попросил он. — Когда милиция просит, ей отказывать не полагается.
— Да? — серьезно спросила она, но тут же засмеялась, помахала рукой писателям: — Идите.
Обедали в «Селенге». Все еще немного робея, Миша вертелся на стуле, говорил много и бестолково, пока не вспомнил о книжке. Достал ее из кармана, полистал.
— Хорошая книжка.
— Да-а? — недоверчиво-ждуще и вместе с тем насмешливо спросила она.
— Да, — подтвердил он. — Хорошая. Даже не верится, что вы могли написать такое.
— Вот это комплимент! — изумилась она.
— Я читал и статью. Никакого сравнения.
— Э, с тобой, как говорится, не соскучишься. Я-то думала — поклонник, а меня заманил критик. Но сравнивать не надо, дорогой критик. — Она доверительно притронулась к его рукаву. — Журналистика и поэзия — вещи разные, часто несовместимые. Поэт в журналистике — краснодеревщик, колющий дрова.