Повести

Брыль Янка

Бабушка сидит на топчане. Худые, потрескавшиеся пальцы наугад вьют тонкую льняную нить, пуская ее на быструю шпулю прялки. Нога в валенке нажимает на педаль, и спицы колеса слились в сплошной солнечный круг. К ногам бабушки шестью квадратиками окна легло бледное зимнее солнце. На солнце дремлет старый кот. Сладко нежится усатый, вспоминает, видно, те времена, когда он был котенком и хватал лапками головку быстрого веретена, потом стремглав удирал на печь и дергал там ушами, получив от бабки этой самой головкой по лбу.

Перед бабушкой на скамеечке сидит Нина за своей маленькой прялкой. Подражая бабушке и маме, она с серьезным

видом слюнит пальчики и мнет в щепотке кудель, вытягивая из нее узловатую нитку, которая то и дело рвется. Нина после болезни все еще бледная, слабенькая.

Мать ушла к тете с куделью и взяла с собой Толика. Отец отправился в Невода к Процедуре, сегодня должен принести радио.

— …и было у них две дочки, — ведет рассказ бабушка, — дедова Марылька и бабина Наталка. Марылька — дедова дочка от первой женки, бабина падчерица, девчинка тихая, послушная, работящая. А бабина дочка, Наталка, — известно, баловень несусветный, убоище…

— Что это «убоище»? — спрашивает Нина, переставая прясть.

— Ну, бездельница, неудаха…

— Как Пилипова Зоська, а?

— А, а… Ты вот слушай!

Да она ведь и так слушает.

— А мачеха злится за это, — продолжает бабушка. — Вот раз как-то и говорит своему деду: «Вези ты ее в лес, что ли, свою Марыльку, либо в прорубь кинь куда хочешь, только бы с глаз долой!» Поплакал дед, поплакал и повез. Дурной дед, — служить ее лучше отдал бы!..

Дядя сидит на табуретке у лавки, лицом к стене, и чинит хомут. Я занят сапожной, так сказать, работой — подшиваю лапоть. Дядя молчит. Только время от времени — мне сбоку видно — по губам его пробегает улыбка.

Я гляжу на него, и мне невольно вспоминаются задушевные пушкинские слова:

Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя…

Дядя так любит его, это стихотворение. Да и все мы — и дядя, и отец, и я — очень любим народные сказки Александра Сергеевича, написанные им по рассказам няни, такой же вот, как наша бабушка, деревенской старухи.

У дяди уже несколько тетрадок, в которые он записывает сказки и песни, пословицы, поговорки, свежие слова, свои наблюдения и мысли.

«Талант талантом, — говорит он, — а работать, брат, надо. Настоящие писатели, Алесь, работали упорно, много, и образцом прекрасного служило им творчество народа. У русских великий Пушкин начал, а Гоголь, Чехов, Толстой подняли литературу на небывалую высоту простоты, правдивости. Это были или дворяне или графы, а нам, сермяжникам, сам бог велел быть народными. Родионовну слушай, браток, но и сам будь Родионович».

А «Родионовна» ведет рассказ:

— И вот мачеха наложила ей торбу с собой, да на издевку: заместо сыра — кирпич, заместо круп — песку, заместо масла — глины. Нашел дед в лесу какую-то землянку, снял все с воза, попрощался с Марылькой, заплакал и поехал…

— Куда? — спрашивает Нина.

— Куда же еще? Домой. А Марылька села себе, попряла немного, потом давай ужин варить. Поглядела в торбу, а там — сыр большущий заместо кирпича, крупа заместо песку, масло заместо глины… Рада девчинка! Наварила, прибрала, вышла из землянки и давай звать (вот-то дуреха!): «Кто во лесу, кто во темном, приходи ко мне вечерять!..» — Бабушка за Марыльку зовет

тоненько, девичьим голоском. — А Медведь из лесу, — старуха делает грубый медвежий голос: — «Я во лесу, я во темном, приду к тебе вечерять!»

Нина перестала прясть.

Веретено с оборванной ниткой так и застыло на колене, а в глазенках восторг…

— И вот идет, — сказывает бабушка, — скрип-скрип на липовой ноге… Костылем в дверь стук! «Девка-девица, русая косица, отвори!» Отворила Марылька, а он уселся за стол и давай ужинать. Выбежала тут из норки Мышка, взобралась на лавку, Марыльке на плечо и шепчет ей на ухо: «Девка-девица, русая косица, дай мне ложечку каши. Придет срок, и я тебе пригожусь». — «Что она говорит?» — спрашивает Медведь. «Каши просит». — «Дай ты ей ложкой по лбу». А Марылька набрала каши да бряк ложкой по лавке, а каша — под лавку.

— И Мышка съела кашу? — спрашивает Нина.

— Известно, съела. Ты слушай вот.

Да Нина и так слушает.

— Покушав, Медведь сказал: «А ну, девка-девица, русая косица, погляжу я, какая ты прыткая. Постели мне на печи постель, потому я отдыхать буду, а ты возьми колокольчик, погаси свет и бегай по хате». Марылька постлала Медведю, да мягко постлала — подушки-дерюжки, потом погасила свет и взяла колокольчик. А Мышка подбежала к Марыльке: «Ты, говорит, ложись да спи, а я за тебя побегаю». И стал Медведь кидать с печи подушки-дерюжки, целить по звоночку. Да где ему в Мышку попасть! Заморился наконец и сам уснул… А утречком — Марылька спала еще — он прислал ей пару коней хороших, хорошую карету, золота сундук… — Бабушка задумывается на миг, а потом вдруг решает: — И всяких хороших платьев. Погнала мачеха деда в лес поглядеть. Пошел дед да — ай-ай-ай! — удивился. Оттарабанил все домой. А мачеха: «Вези, говорит, и мою в лес!» «Коли эта, думает, столько привезла, так моя дочушка — ого!» Наварила ей, напекла, и повез ее дед…

— А дед плакал?

— Чего? Что ему — камнем в живот? Одна приданое привезла, пускай привезет и другая.

Шумит прялка, в шуме ее тонет дремотное мурлыканье кота, а поверху плывет сказка — неторопливая, мудрая. Это уже не первая сегодня: были и дедовы козы, и Пилипка-сынок, и Лиска с Котом-примаком…

Мне вспоминается мое недалекое детство и чудесный мир бабушкиных сказок. Сказкам этим и тогда, как и теперь, вечно подпевали шум самопрялки, веретено и мурлыканье кота. Вспоминаются морозные снежные ночи, теплая печь и протяжный напев бабушкиной песни:

А ворота скрипят — морозы чуют, — Коляда, коляда…

Я прислушивался с печи или спускался на лавку и прилипал лбом к морозному узору стекла, стараясь услышать, как это, чуя морозы, скрипят наши старые серые ворота. А как я злился, хотя про себя и был доволен, когда бабушка в шутку пела:

А в лесу, в леске, на желтом песке — Коляда, коляда… Да Алеська ходит, Ганночку водит — Коляда, коляда…