Повести
Шрифт:
— Док, ты лишний, — сказал я.
Мы спустились до верхней палубы. Главная работа была здесь.
Проходы между контейнерами на наших палубах шириной в метр. В каждой из этих щелей работают по две тройки. В тройке хоть один должен быть выше метра восьмидесяти, чтобы доставать штангой до нижних гнезд верхних контейнеров.
— Давай! Ну давай же… — хрипит у меня над ухом наш самый рослый. Это Виктор Дмитриевич. Он вдел штангу верхним концом и, напрягшись, прижимает ее, чтобы снова не выскочила из гнезда. Я вдеваю проушину штанги в полупудовый гак. Виктор Дмитриевич воротит мокрую щеку, чтобы я его ненароком не саданул. Доктор возится у нас под ногами, крепя конец
— Закладывай… — в свою очередь, хриплю я. — Очки потерял?
Никаких очков док не носит, и рычать на него не за что, просто мы с В. Д., наживив, еле держим крепеж. В метровой щели не повернуться. Я слышу, как сопит подо мной док. Уже натянутые растяжки мешают не то что отодвинуться, а ногу переставить. Но вот док, кажется, вдел. Ощущаю, как вытягивается вдоль всего меня пока еще не тугая цепь. Штангу можно опускать.
Когда мы вот так, как сейчас, работаем на палубе, мимо нас медленно идут последние картинки Техаса, или Луизианы, или Северной Каролины, но нам уже не до берегов, хоть мне и следовало бы, конечно, что-то записывать, замечать, во всяком случае как-то зацеплять за память. Когда мне еще случится — если случится! — идти каналом среди соленых болот Южного Техаса, где на насыпных берегах стоят серебристые заросли арматуры нефтезаводов, а по асфальтовым прогалинам скользят сверкающие тени «олдсмобилов» и «шевроле»? Едва ли еще когда-нибудь я буду спускаться по Миссисипи, где ниже Нью-Орлеана по берегам видны ржавые, правильной формы, насыпи автомобильных свалок, а потом наступает полная темнота, еще более полная от мигающих по реке буев, и горячая ночь, еще горячей сегодняшней, как горчичник висит над сырым многомильным языком вылезших в море речных насосов! Едва ли я попаду еще раз и в этот залив.
— Что замер, как муха на зеркале! — сипит док. — «Ружье» передай! Слышишь?!
Где-то у нас под ногами накидная рукоятка. Накинув ее на рычаг цепного крепления, мы с доком повисаем на ней.
— А-а-ах! — выдыхаем мы, рывком-нажимом обтягивая крепление. — А-а-ах!
Но док слишком легкий, а мы тянем самую толстую цепь. Их здесь три калибра, эта прямо якорная. Ничего нам не сделать.
— А ну пустите! — говорит В. Д. Он наваливается на «ружье» своим мощным боком. Я норовлю просунуться между уже обтянутых растяжек и добавить своего весу.
— А-а-ах! А-а-ах!
Уже не разобрать, где руки, где ноги, где кто. Общий клубок.
— Заснул? — кричит откуда-то из-под меня док. — Ну, еще! Ну, еще, родимые… Ну, чуть-чуть!!!
Вдруг ответно не отпружинивает «ружье». Зацепились. Мы выпрямляемся.
Лампа с вентиляционной тамбучины бросает отблески в нашу щель. По лицу Виктора Дмитриевича течет из-под каски пот.
— Нет, друзья, спать только в бассейне! — говорит он. — Доктор, пересадите мне жабры.
Мы все как из парилки. Я выбираюсь из паутины цепей и иду за очередной штангой. Горячий ветер лижет мокрые от рукавиц до лямок комбинезона руки. Небо уже совсем черное. Мы идем заливом. Десятки мелких островков и банок слева по курсу мигают нам огнями своих буев. Штанги лежат вдоль борта у соседней тамбучины. Длинные и серые, они похожи на великаньи бенгальские свечи.
От пота приходится щуриться. Я вижу нас как бы издали. Каски делают нас похожими на муравьев. Вот муравьи набежали на пучок проволочек, расхватали, потащили каждый к себе. Я беру штангу. Сколько в ней весу? Двадцать килограммов? Двадцать пять? Я несу и вижу доктора, который тянет по палубе с другой стороны две цепи. Видно, что опять схватил самые тяжелые.
— Тонкие на этом борту кончились, — говорит он.
Через двадцать минут с первой щелью покончено. Мы переходим в другую. В соседней тройке работают кок, системный механик и радиооператор. Все трое среднего роста, и им, чтобы зацепить штангу за верхний ярус, приходится пользоваться скамейкой.
Мы заканчивали вторую щель, когда возник старпом. Он не разговаривал ни с кем, только лез между растяжками и бил их, одну за другой, сапогами. Лез, кряхтя находил точку опоры — и со всей силы бил. И снова лез.
Наши растяжки от ударов гудели. Старпом пролез с борта на борт и остановился.
— Ладно, — сказал он. — Всем, кто здесь, вниз. На палубу «А».
Видны были пока еще огни обоих берегов.
Скоро ли кончится эта жара у нас на судне? «Дед» обещает, что скоро. Вот, мол, сейчас возьмем в Штатах фреон нужного номера и зальем его в холодильник.
— И опять его упустите, потому что у вас опять полетят трубки, — желчно предсказываю я.
— То есть жизнь, пан писарж, — с польским уклоном говорит Станислав Дмитриевич. К таким философским замечаниям его располагает, я так понимаю, достаточный опыт.
В каюте — тридцать два. Из душа вместо холодной прет горячая, в бассейне вода температуры человеческого тела, но тело-то, вообще говоря, лишь внутри должно иметь 36,6, поэтому лезть в бассейн не хочется совершенно.
Но море есть море. Кому и когда на море удавалось предвидеть все?
Тень беды пролетела над нами у последнего американского порта.
26 июля мы вошли в Чесапикский залив, в глубине которого стоит Балтимора. Через Чесапикский залив перекинут, вернее продернут, змеиной длины мост. В общей, надводной линии моста, много миль стелющегося по свайному частоколу, есть разрывы для прохода судов: в этих местах автомобильный асфальт ныряет в донные тоннели. До моста нас сопровождают дельфины, и мы наблюдаем традиционные стоп-кадры показа круглой и намасленной черной спины. Эта спина — как символ здоровья и веселой силы. Худощавый дельфин? Смешно. Дельфины, будто ожидая поручений, ведут свой барьерный бег совсем рядом, но потом, не дождавшись, веером разбегаются. В горловину моста, где, должно быть, уже урчит тоннелем дно и может почудиться призрак несвободы, ни один дельфин уже не идет.
К вечеру мы втянулись во внутреннюю акваторию Балтиморского порта, и нам указали якорную стоянку. На рассвете должен был прибыть лоцман. Когда бросили якорь, кто-то чертыхнулся в ночи, что под килем у нас едва ли метр и такому судну, как «Голубкина», могли бы вообще-то выделить место поглубже. Однако вокруг нас, также выжидая утра, рейд заполняли суда размером не меньше нашего. Отчасти загораживая, например, наше будущее место у причала, стоял огромный оранжевый автомобилевоз. На его борту десятиметровыми фисташковыми буквами сияло название компании: «HAPAG». Эту надпись на «Голубкиной» будут помнить долго.
Мы заглушили главные двигатели, и только вспомогачи всю ночь продолжали прокачивать забортной водой системы охлаждения.
К шести утра прибыл лоцман. К тому времени уже снова были прогреты главные двигатели. Муфта, соединяющая гребной вал с винтом, была включена, и шестиметровые в диаметре лопасти, пока что развернутые в нейтральное положение, вертели гоголь-моголь под кормой. Никуда не двигаясь, мы размывали в дне яму, и серо-фиолетовое облако донных отложений, давно выйдя на поверхность, растекалось все дальше и дальше, охватывая наш корпус уже целиком. Наконец, подняв якоря, мы малым ходом стали выбираться из пятна мути.