Повести
Шрифт:
“Я сейчас позову моего мужа”, вскрикнула немка и ушла, а через несколько минут Пирогов увидел Шиллера, выходившего с заспанными глазами, едва очнувшегося от вчерашнего похмелья. Взглянувши на офицера, он припомнил, как в смутном тумане, происшествия вчерашнего дня. Он ничего не помнил в таком же виде, как было, но чувствовал, что [чувствовал, как] сделал какую-то глупость, и потому принял офицера с очень суровым видом. — “Я за шпоры меньше не могу взять как пятнадцать рублей”, произнес он, желая отделаться от Пирогова, потому что ему, как честному немцу, очень совестно было смотреть на того, кто видел <его> в таком неприличном положении, потому что Шиллер любил пить совершенно без свидетелей с двумя-тремя приятелями [с двумя-тремя приятелями, так даже, чтобы] и запирался на это время даже от своих работников. [Далее было: но Пирогов к удивлению его согласился в ту же минуту] “Зачем же так дорого?” ласково сказал Пирогов. — “Немецкая работа!” — хладнокровно произнес Шиллер, поглаживая подбородок: “русской возьмет сделать за 2 рубли”. — “Извольте, чтобы доказать, что я люблю и желаю с вами познакомиться, я плачу 15 рублей”.
Шиллер минуту оставался в размышлении: ему, как честному немцу, сделалось несколько совестно.
В это время блондинка впорхнула в мастерскую и начала рыться на столе, установленн<ом> кофейниками. Поручик воспользовался этим и, видя задумчивость Шиллера, подступил к ней и пожал ручку, обнаженную до самого плеча. Это Шиллеру очень не понравилось. “Mein Frau!” [Так в рукописи] закричал он.
“Was wollen sie doch?” отвечала блондинка.
“Gehen sie на кухня!” Блондинка удалилась. [Далее начато: Нет, я может не сделаю сам]
“Так через две недели,” — сказал Пирогов. — “Да, через две недели,” — отвечал в размышлении Шиллер: “у меня теперь очень много работы”.
— “До свидания! я к вам зайду!” — “Прощайте”, — отвечал Шиллер, запирая дверь.
Поручик Пирогов не решался оставить надежд своих, несмотря на то, что немка оказала явный отпор. [оказала сопротив<ление>] Он не мог никак понять, чтобы можно было долго ему противиться, тем более, что самая его любезность и блестящий чин, кажется, подавали [мог пода<вать>] ему полное <право> на всякое внимание прекрасного пола. [Далее начато: Чтобы зас<тавить?>] Жена Шиллера была при всей миловидности своей очень глупа, но глупость составляет особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере я знаю многих мужей, которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки младенческой невинности. Красота производит удивительные чудеса. Все пороки душевные в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышет в них миловидностью; но исчезни она, — и женщина становится прямо <?> демон и ей нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы внушить к себе если не любовь, то, по крайней мере, уважение.
Впрочем жена Шиллера, при всей глупости, была всегда верна своей обязанности и потому Пирогову довольно трудно [весьма трудно] было успеть в смелом своем предприятии; но блондинка становилась с каждым днем для него интереснее. [но эта интрига его стала интересовать чрезвычайно] Он начал [посещать Шиллера] довольно часто, стал осведомляться о шпорах, так что Шиллеру это наконец сделалось очень скучно. Он употребил все усилия, чтобы окончить проклятые шпоры; наконец, шпоры были готовы. — “Ах, какая отличная работа!” — закричал поручик Пирогов. “Господи, как это хорошо сделано! у нашего генерала нет эдаких шпор!” Чувство самодовольствия распустилось по душе Шиллера. Глаза его начали глядеть довольно весело и он в мыслях совершенно примирился с Пироговым. “Русской офицер умный человек”, — думал он сам про себя.
“Так вы, стало быть, можете сделать и оправу, например, к кинжалу и другим вещам?” “О, [О! о!] очень могу!” — сказал Шиллер с улыбкою. — “Так сделайте мне оправу к кинжалу. Я вам принесу; у меня очень хороший турецкий кинжал, но оправу мне хотелось сделать другую”. Шиллера это как бомбою хватило. Лоб его вдруг наморщился. “Вот тебе на!” — подумал он про себя, внутренно себя браня за то, что сам накликал работу. Отказаться он почитал уже бесчестным, притом же русской офицер похвалил его работу. Он несколько <раз?> почесал свою голову, изъявил свое согласие. Но поцелуй, который, уходя, Пирогов влепил нахально в самые губки хорошенькой блондинки, поверг его в совершенное недоумение.
Я почитаю долгом познакомить читателя несколько покороче с Шиллером. Шиллер был совершенный немец в полном смысле этого слова. Еще с 20-летнего возраста, с [того] счастливого времени, в которо<е> русско<й> живет на фуфу, уже Шиллер размерил всю свою будущую жизнь и никакого ни в каком случае [и никакого ни для <чего>] не делал исключения.
Он положил вставать в семь часов, обедать в два, [обедать в два, ложиться после обеда] трудиться, [трудиться по будням] быть пьяным каждое воскресенье, [весь день он по воскресеньям аккуратно <был пьян?>] а летом играть в кегли. Он положил себе в течение 10 лет составить капитал из пятидесяти тысяч и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее земля разрушится [Не дописано. ] … Ни в каком случае не увеличивал он своих издержек: если цена картофеля поднималась [была дороже] против обыкновенного, он ни одной копейки не прибавлял, но уменьшал только количество и хотя оставался иногда несколько голодным, [Далее начато: но никогда] но скоро однакоже привык к этому. Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену в сутки не более как два раза и чтобы не поцеловать лишний раз, [и чтобы это не случилось] он никогда в свой суп не клал перцу более одной чайной ложечки. Впрочем, в воскресный день это правило не так строго исполнялось, потому что Шиллер выпивал тогда две бутылки пива и бутылку тминной водки, которую впрочем он всегда бранил; пил он вовсе не так, как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь и нарезывается один. Напротив, он как немец пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом, тоже немцем и большим пьяницею. Таков был характер благородного Шиллера, который, [Далее начато: несмотря на то, что он был <флегматик>] наконец, был приведен в чрезвычайно затруднительное положение. Хотя он был флегматик и немец, однакож поступки Пирогова возбудил<и> в нем что-то похожее на ревность. Он не знал, [Он вовсе не знал] каким образом ему избавиться от этого русского офицера. Между тем Пирогов, куря трубку в кругу своих товарищей (потому что уже так провидение устроило, что где офицеры, там и трубка), куря трубку в кругу своих товарищей, намекал очень значительно и с приятной улыбкою об интрижке с хорошенькой немкою, с которою, по словам его, он уже совершенно был накоротке. Однакоже поручик
— “Чт'o, ваш муж дома?” — “Дома”, отвечала блондинка. — “А когда он не бывает дома?” — “Он по воскресеньям не бывает,” — сказала глупенькая блондинка. “Хорошо”, подумал про себя Пирогов: “этим нужно воспользоваться”, и в воскресенье явился как снег на голову перед блондинкой. [и в воскресенье явился к квартире Шиллера] Шиллера, действительно, не было дома. Хорошенькая хозяйка испугалась, но Пирогов поступил на этот раз довольно осторожно, обошелся очень почтительно и, раскланявшись, показал всю красоту своего гибкого перетянутого стана. Он очень приятно и учтиво шутил, но глупенькая немка отвечала на всё односложными словами. Наконец, заходивши со всех сторон и видя, что ничто не может занять его хорошенькую [прекр<асную>] компанионку, он предложил ей танцовать. Немка согласилась в одну минуту, потому что молоденькие немки очень любят танцовать. Притом на этом Пирогов очень много основывал надежд: во-первых, это ей уже могло доставить удовольствие, во-вторых, это могло показать всё совершенство его торнюры и ловкость в движении, в третьих, — в танцах ближе можно сойтись, несколько раз обнять хорошенькую немку без всякого с ее стороны неудовольствия; короче сказать, на этом он основывал совершенный [основывал весь свой] успех. Он начал напевать какой-то гавот, зная что с немками нужна постепенность. Молоденькая [Хорош<енькая>] немка выступила на середину комнаты и подняла прекрасную ножку. Это положение так восхитило Пирогова, что он схватил ее в свои объятия [что он набр<осился>] и засыпал поцелуями. [и начал целовать] Немка начала кричать, и этим еще более увеличила свою прелесть в глазах Пирогова, который еще сильнее начал целовать. Как вдруг дверь отворилась и вошли Шиллер с Гофманом и столяром Кунцом; все эти ремесленники были пьяны, как сапожники. Но… я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера. — “Грубиан!” — закричал он в величайшем негодовании. — “Как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русской офицер! Чорт побери, не так ли, мой друг Гофман?” Гофман отвечал утвердительно. [Далее начато: О, я не хочу] “Я не посмотрю на то, что ты офицер. О, я не хочу иметь рога! [Далее было: Я восемь лет как живу в Рос<сии>] Бери его, мой друг Гофман, прямо за шею. Я не хочу”, — продолжал <он>, — сильно размахивая руками, при чем лицо [причем всё лицо] его было похоже на красное сукно его жилета. “Я восемь лет живу в Петербурге; у меня в Швабии живет и мать моя, и дядя. Я немец, а не рогатая говядина. Прочь [Вон] с него платье! Мой друг Гофман, держи его за рука, мой камарат, мой Кунц”, — и немцы схватили за ноги и руки Пирогова. Напрасно силился он отбиваться; эти три немца были самый дюжий народ из всех петербургских ремесленников. [эти три немца были очень сильны. ] Если бы Пирогов был в полной форме, то, вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он прибыл совершенно как частный приватный человек [Но он прибыл приват<но?>] в сюртучке и без эполетов. Немцы с величайшим неистовством сорвали с него всё платье <1 нрзб.>. Гофман всей тяжестью своей сел ему на ноги, Кунц схватил за голову, а Шиллер схватил в руку пук прутьев, служивших метлою. Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень больно высечен.
Я уверен, что Шиллера на другой день трясла страшная лихорадка, что он дрожал, как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции; что он бы бог знает что дал, чтобы всё то, что происходило вчера, происходило во сне; но что было, того уже нельзя переменить.
Но ничто не могло сравниться с гневом и негодованием самого Пирогова. Губы его сохнули и дрожали от ярости при одной мысли об этом ужасном оскорблении. Он не находил достаточного мщения. Сибирь и плети казались ему весьма легким наказанием за это ужасное бесчестие и наглое самоуправство. [бесчестие и самоуправство. ] Он летел домой, чтобы оттуда прямо итти к генералу, описать [к генералу с тем чтобы описать] ему самыми разительными красками это положение. Он разом хотел подать и письменную просьбу в Главный штаб. Если же Главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в Государственный совет, а не то самому государю.
Но всё это как-то странно кончилось. По дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из “Северной Пчелы” [прочитал Москов<ский Телеграф?>] и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный [Притом хор<оший>] прохладный вечер заставил его несколько далее пройтись по Невскому проспекту. К 9 часам он почти совершенно успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала [Далее начато: который может быть]. Притом он без сомнения куда-нибудь отозван, и потому он решился итти на вечер к одному правителю контрольной комиссии, где было очень приятное собрание многих чиновников и офицеров его корпуса, и там так хорошо отличился в мазурке, [десь он так хорошо танцовал] что привел в восторг не только дам, но даже и офицеров его полку. [Далее было: Странные события случаются в свете.]
“Дивно устроен свет наш! думал я, бредя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. [Далее было: Тот застрелился, другого высекли. Боже, как чудно устроен свет наш, как непостижимо играет нами судьба наша, одн<ому> дается всё] “Один им<еет>”, думал я, “всё разом <1 нрзб.>, другой <2 нрзб.>. Тот стреляется по своей воле, другого секут когда он вовсе этого не желает; тому судьба дает прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая красоты <их>, тогда как другой, которого всё сердце горит лошадиной любовью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленькой рот, что больше двух кусков никак не может отправить; другой имеет рот с хороший чемодан и горло [и горло как широко<е?> <1 нрзб.>], что [Далее начато: было <2 нрзб.>] мог бы проглотить пушечное ядро, но, увы, должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как непостижимо играет судьба наша!”