Повести
Шрифт:
— Вы летчик? — спросил он тут же, желая убедиться в правильности своей догадки.
— Нет, танкист, — ответил Николай. — Здесь почти все танкисты.
— Только Саша инженер, сапер, — пояснил Хахалейшвили.
— Из солнечной Алма-Аты наш Саша, — добавил Николай.
И по тому, как он это сказал, по тому, как по-доброму, устало улыбнулся голубоглазый Саша, Долаберидзе почувствовал, что инженер является всеобщим любимцем.
И действительно, что-то привлекательное было в его побледневшем, до наивности безобидном
В коридоре послышался шум. Раздались слова непонятной команды.
— Сергей, сегодня твоя очередь! — обратился Николай к пленному, который дал Долаберидзе телогрейку.
Сергей медленно поднялся с пола и подошел к двери.
— А у вас даже банки нет? — тихим голосом сказал Саша.
Долаберидзе пожал плечами. Он не понял, о чем идет речь.
— Сергей! Прихвати какую-нибудь банку для товарища, — позаботился Николай, когда за дверью послышался скрежет отпираемого замка.
За Сергеем захлопнулась дверь. Николай, обратился к Долаберидзе:
— Где сейчас проходит линия фронта?
— Восьмого наши освободили Зимовники и продолжали наступать вдоль железной дороги на Орловскую и Пролетарскую.
— Далековато топать, — сказал один из пленных.
— Ничего, Толя, крепись. Выдержим, если отсюда вырвемся.
— Вы бежать собрались? — обрадовался Долаберидзе. — Возьмите меня с собой.
— Погоди, друг, до побега еще далеко, — прошептал Николай.
— Поживешь — увидишь, — пояснил Саша и опять закашлялся.
Несколько минут сидели молча. Каждый думал, о своем, и все часто посматривали на дверь, за которой не прекращался говор и топот
Наконец вернулся Сергей. В руках у него был небольшой бачок, кусок смерзшегося, заиндевевшего хлеба и отбитая половина стеклянного абажура. Он подошел к небольшому топчану, поставил бачок, положил хлеб и, протягивая Долаберидзе осколок стекла, сказал:
— На. Будешь есть пока из этого плафона. Больше ничего подходящего не нашел.
Долаберидзе взял обломок, повертел в руках. Край стекла был острым.
Пленные поднялись с пола, подошли к топчану и начали делить хлеб. Сергей достал из кармана маленькую пилку и, разметив буханку веревочкой, принялся пилить ее на ровные доли.
Саша подставил обе ладони и ловил осыпающиеся крошки. Когда хлеб был распилен, на каждую из порций поровну положили собранные крошки. Затем с величайшей осторожностью разлили по банкам и котелкам кофе. Только лютый голод мог заставить людей есть эту вонючую жидкость.
Долаберидзе попробовал и поморщился. И хотя был голоден, он отставил в сторону кусок плафона со своей порцией. Зато, почти не разжевывая, проглотил сухой, прихваченный морозом хлеб.
— После пятой нормы трудновато привыкнуть, — сказал Хахалейшвили, увидев брезгливую гримасу на лице товарища.
— Ничего, обломаешься. А пока отдай свою порцию Саше. Он у нас самый слабый, — посоветовал Николай.
Через несколько минут так называемый завтрак был закончен. За дверью вновь послышался шум.
— На работу выводят.
— А что заставляют делать? — поинтересовался Долаберидзе.
— Разное случается, — вздохнул Николай. — Только нашу камеру все равно не выпустят.
— Это почему же?
Николай задумался. Помолчал недолго, как будто вспоминая о чем-то важном, и неожиданно начал не торопясь рассказывать:
— Было это почти неделю назад. Томились здесь вместе с нами два морских летчика. Долго мечтали о побеге и наконец выпал случай. Работали мы тогда в «мертвом сарае».
— Это где покойников складывают, — вставил Хахалейшвили.
— Да, штабелями, вроде дров, лежат там замороженные трупы... Ты вот от сегодняшней бурды отвернулся, значит, на день раньше ноги вытянешь. Хотя и с бурдой не намного дольше протянешь. — В голосе Николая чувствовалась какая-то безысходная обреченность. Он умолк, глубоко вздохнул и продолжал, — Так вот, решили немцы эти трупы за город на лошадях вывозить, а там в ямы закапывать. А нас заставили из сарая выносить да ровно, рядками, на сани складывать. Работа, сам понимаешь, не бей лежачего. Голых негнущихся мертвецов таскать не приходилось? — неожиданно спросил Николай.
Долаберидзе молчал. Он оцепенел и от услышанного, и от того, как спокойно, взвешивая каждое слово, говорил об этом рассказчик.
— Привыкай, еще не то увидишь, — посоветовал Николай и, насупив густые, русые, казалось, поседевшие брови, продолжал: — Возил эти трупы один старичок, Захар Титыч. Царство ему небесное. Нет, не предатель он, просто жрать нечего было. А на шее у него трое малых внучат осталось. Вот и пошел к немцу работать.
Познакомились мы с ним, разговорились... Видим, человек свойский. Начали допытываться, как бы драпануть, а он и говорит: «Ничем, ребята, помочь не могу. Вот разве кто нагишом под трупы ляжет, Тогда вывезу из лагеря за город». Наши морячки с ходу и согласились. Возле нас охраны в ту пору не было.
К вечеру дед Захар во второй раз подъехал. Морячки быстро в сарай. Разделись. Вынесли мы их да на сани вниз лицом и пристроили. А морозец, надо сказать, градусов пятнадцать был. Только мы его от волнения не чувствовали. Скоренько на товарищей мертвецов положили, холстом покрыли, а одежонку ихнюю дед Захар под себя спрятал. Так и выехали они из лагеря. Может, теперь уже до своих дотопали. — Николай опять глубоко вздохнул и надолго задумался.
Долаберидзе представил себе, как лег бы голый на сани, как положили бы на него мертвецов. Он тут же почувствовал, как тело покрывается гусиной кожей, а зубы непроизвольно начинают выбивать мелкую дробь.