Повести
Шрифт:
Старый эмчи-бабай одобрительно крякнул.
— Вот-вот, дочка, жалей Оську, он добрый сосед.
У Оськи впервые в жизни приятно зашлось сердце.
ГЛАВА 5
Рано утром Оська увязал понягу.
— Выпятилась, как брюхата баба, белок много в нее наклал. А толку-то в том? Лучше б пару добрых собольков положил за пазуху, легче идти и денег больше получишь, — ворчал охотник.
Заглянул к соседу.
— Пришел трубку выкурить перед дорогой. Кто дома есть?
В темном углу раздался кашель, кто-то закопошился.
— Амар сайн, бабай.
— Мэндэ, мэндэ, хубун! Проходи, садись.
Молча закурили.
— Дальний путь-то у тебя?
— Однако, не меньше гусиного перелета.
— Ха, зачем охотнику по грязным дорогам мозолить ноги?..
— Дело есть. Так надо.
Старик тяжело вздохнул, низко опустив седую голову.
Оське стало не по себе.
— Не печалься, бабай, к пантовке вернусь.
— Будем ждать. Да поможет тебе бурхан.
— Спросить хочу, бабай, чо купить вам?
— Э-э, сынок, мне вроде бы уже ничего не надо… Чимиту вон спроси…
— Мне?.. Нет, нет, не покупай… Денег у нас нет, — сказала вошедшая Чимита.
Распрощался скупо. Легко зашагал к ущелью Семи Волков.
«Надо у бабая спросить, почему такое название дали», — подумал Оська. — Наверно, драка была тут. Погиб кто слабее. Волки погибли: воровали скотину у Чимиты. Она их и ухлопала, — вслух сказал Оська и больше не думал о Семи Волках.
Оськиным рукам было непривычно тепло. Даже жарко. Он снял новенькие рукавички — подарок Чимиты — и на ходу разглядывал их.
«Возьми, твои-то совсем прохудились, пальцы растеряешь по тайге», — снова послышался ему ее голос.
При этом воспоминании грубая душа Одинокого Волка сладко наполнилась солнечным жаром. Сердце хотело вырваться напрочь, улететь на легких крыльях. От этого непривычного чувства Оська остановился. Огляделся: то самое место, откуда он не так уж давно хотел пристрелить Чимиту. Он усмехнулся: «Во, как непонятно: то собирался убить, то хоть беги к ней…»
Оська посмотрел на гриву. Там курчавится дымок. А может, и в самом деле вернуться?
Бесшумно подлетела сойка, уселась на ветке ольхи и посмотрела на Оську круглым глазом.
— Слухай, сойка, пошто Оськино сердце горит огнем а?
— Спроси у Чимиты! — рассмеялась сойка и улетела к Духмяной, где на большом лугу паслись овцы и коровы.
— Ладно, оставайтесь… Скоро вернусь, — сказал Оська Духмяной. И пошел вниз по ущелью.
В самом узком месте знакомый завал, где он провел бессонную ночь после выстрела Чимиты. Оське почудилось, что ущелье ощерилось в язвительной улыбке.
— А чо лыбишься-то? Я же не знал, кто стреляет, одёжа-то парнячья на ней, — оправдывается Оська перед угрюмым ущельем, перед Духмяной, которая громко ругает камни, что мешают ее течению. С разбегу пинает их, а те упрямо молчат, не шевелятся. Речка ревет, перепрыгивает через них, скачет с камня на камень, а то и в сторону кинется. «Вжиг! Вжиг! Вжиг!» — стремится вперед и вперед.
Оська все это видит и слышит, потому что он хамниган — лесной человек, и вся окружающая его природа для него живая и умная. Вот почему и вечный разговор у него с деревьями, с рекой, с огнем, со зверями и птицами. Без этого он бы разучился говорить, мыслить, одичал от длительного пребывания средь этой громады леса, где одинокий человек всегда лишь песчинка, ничуть не больше.
Для Оськи они все живые существа, равные с ним по достоинству, вот он и бережет природу: никогда не пустит пожара, никогда не срубит без нужды дерева, никогда без надобности, ради развлечения или жадности, не убьет зверя.
Оська считает, что над ними есть духи-хозяева, которые защищают их и скупо отпускают на долю охотника зверей. Потому и клянчит он у духов-хозяев зверей, подает им приношения — брызгает спирт, бросает кусочки мяса и жира. Чем богат, тем и делится.
— В счастии пребывать тебе, Баян-Ула! Я пошел к купцу промыслишко свое сбыть. Потом пойду искать дорогу к Ленину. Путь мой дальний, пожелай мне счастья в пути, — поклонился Оська и пошел не оглядываясь.
Не прошел и «одной трубки» пути, сзади раздался выстрел.
— Тьфу. — Оська сердито оглянулся. Не поверил глазам: размахивая ружьем, к нему бежала Чимита. Он сразу как-то обмяк, вроде подтаял на холодном солнышке.
— О-бой, кажись, боги помогли, а? — спросил Оська у сосны.
— Шалишь, брат! — насмешливо прошипела упавшая с ветки кухта.
Чимита со всех ног подбежала к нему. Запыхалась, раскраснелась. Большие черные глаза сверкали от возбуждения.
— Оська, ты — ну прямо сохатый! Идешь шагом, а я бегом не могу догнать. Пришлось стрелять. Не забоялся?
— Зачем бояться, ты, соседка, поди не убьешь теперь.
— Эва, сказал тоже! Бабай со света меня сживет, если что… Только и слышу, что бурхан послал ему сына.
— Чо, сестра, пойдем вместе?
— Не-ет!.. Бабая не оставишь да и за скотишком доглядывать надо. Я принесла деньги. Бабай говорит — николаевские… Возьмет ли купец, нет ли? Если возьмет, то купи мне на халат делембы или там… не знаю, как назвать… Тонкого такого товару… И платок… с цветкам!!. Был у меня мамин платок, износился, вишь, одни лоскутья остались.
— На свои деньги куплю.
— Зачем твои деньги? Самому нужны будут. Женишься, бабу надо одевать.
— А если на тебе женюсь?
— На мне?.. Нет, нет! Я хворая, — девушка закрыла лицо и скрылась в ущелье.
Чимиты нет, а ее голос журчит в Оськиных ушах…
— Жди меня, Чимита, с подарками, а Миколки-царя деньги теперь никому не нужны. У нового хозяина — новые деньги, — сказал Оська и кинул в Духмянку старые николаевские монеты. Монеты, жалобно прозвенев, канули в темную воду. Оське показалось, что с этими серебряными монетами кануло и прошлое Одинокого Волка. Теперь нет Одинокого Волка, есть Оська Самагир — хозяин Баян-Ульской тайги, у которого есть старый бабай, есть Чимита, которая жалеет его — кормит вкусной горячей едой, шьет рукавицы. Не помнит Оська своей матери, которая ушла в страну предков, не обласкав сына, не зажился и отец, потому и рос он никому не нужным волчонком.