Повести
Шрифт:
— Гони, Буин, этого, — старуха кивнула на Иннокентия, — эту рыжую собаку, душа у него черная, — сурово взглянула на соседа и вышла из дома.
Кеха был слаб в бурятском языке, но понял, что старуха крепко ненавидит его и велит не связываться с ним.
— И пошто она злится на меня? — Кеха состроил жалкую гримасу.
— Она не велит, штоб ты ходил к нам. Шибко ругает меня, — виновато качает Буин головой.
— Махай на этих старух. В девках они ангелы, а под старость чистые ведьмы.
— Не-е, Кеха, ты пошто такое болтаешь? Бабка Чимита у нас самый почетный человек. Она, паря, в молодости такой «ангел» была, охо-хо! В ущелье Семи Волков одна отбилась от белых солдат… Знаешь Чимитину скалу? Вот там она сидела, а тропа — только одному ходить. Один показался — она хлоп, второй вышел — его хлоп… Стрелять близко, ловко, беляки как на ладошке, а она на высокой скале — не достать ни рукой, ни пулей. …Э, паря, орел-девка была! Вот какая наша бабка Чимита, а ты — «ведьма»! — Буин сердито сплюнул.
— Ладно, Буин, не сердись. Была, значит, была, а теперь одна тень от былого.
— Не-е, Кеха, не болтай зря.
Мужики молча закурили. Кеха тихонько толкнул Буина и показал горлышко бутылки. Буин нахмурил брови и замотал головой.
Иннокентий удивленно поднял рыжие брови.
— Да ты што, Буин?! Девку-то надо обмыть… Хошь по старинке, хошь по-новому, все одно без водки не положено в мир вводить… Как-никак радость. У нас теперя на поминках упьются и песни играют, и в пляс пускаются… Там-то все-таки горе. А тут радость!
Буин угрюмо бросил:
— Сами сделаем. Ханда мала-мала поправится, — взглянув на Кеху, улыбнулся и продолжал: — Осипа-бабая из больницы привезем домой. Тогдысь барана резать буду, вина целый ящик куплю… Всех в гости! И ты, Кеха, приходи.
— Хы, паря, тебя не узнать, от бутылки попятился назад.
— Нет, дела много, трезва голова нада.
— Не хошь, как хошь… Буин, дай коня вывезти мясо… Чую, што сусед твой заявит в милицию.
Буин отрицательно трясет косматой головой.
— Сена нету, дров нету… коня самому нада.
— Мне же ненадолго. Вывезу мясо к ущелью Семи Волков и булькну его в Духмяную, пусть ищут… А потом достану и уволоку домой.
— Татэ-э, кака хитра!
— Небось будешь хитрым, когда прижимают тебя, как волка.
— Хэ, паря, дед Самагир-то, когда был молодой, тоже ходил Одиноким Волком, потом понял и сказал себе: «Неладно хожу по тайге». И стал самым честным охотником.
— Ну ево к лешему… со своей честностью — ни на себе, ни перед собой… Я накоплю деньги и куплю «Волгу». Посажу свою Мотю и пропылю по улице, пусть завидуют черти.
— Не-е, Кеха, мой Самбу надежней. Запрягу в сани и — чу, пошел! А твоя «Волга», глёзка, как налим… пока копишь деньгу, можно в тюрьму ходить. Не-е, паря, мой Самбу самый надежный машина, хе-хе!
— Чудак ты, Буин, ни черта не кумекаешь в жизни. Дык дашь конягу-то али нет?
— Нет, сама поеду. Сено нада тащить.
— Э-эх, испортился мужик… Ладно, на себе перетаскаю, — водянистые глаза Кехи загорелись злыми огоньками, стали сухими и даже красивыми.
Кеха завязал в понягу заднее стегно сохатого, огляделся кругом и покачал головой. «За два дня не перетаскать… Ничего, зато загребу кучу денег». При выходе из пещеры он увидел двух милиционеров, побледнел и, заикаясь, опустился на каменный пол.
— При-при-приветик… ка-жись, влопался…
— Нет, не кажется, а точно, — на суровом лице лейтенанта Воронцова появилась презрительная усмешка. — Что, струсил? А ну, веди-ка нас в свою нору.
Трясущимися руками Кеха достал из кармана пачку «Беломора», сунул папироску в рот табачной стороной и стал зажигать мундштук.
— Поверни папироску-то, кажись, очумел, — заметил сержант.
— О-очумеешь с вами, в такой дыре и то нашли.
Качаясь, словно пьяный, Кеха вошел в пещеру.
— Фьюить! — удивленно свистнул сержант Разуваев. — Вот это накромсал мяска, можно зимовать!
— Пра-правильно, мо-можно, — с надеждой в голосе проговорил Иннокентий, — а што если заберете половину мяса себе… Я — ящик водки поставлю, и по-мирному разойдемся. Ведь тайга…
— Ах ты, гад! Ты нас за кого признаешь? — в бешенстве повернулся Воронцов.
— Свои па-парни, а как волки, — простонал Кеха.
— Ты-то вот настоящий волчина, сколько зверей сгубил, подлец! — лейтенант закурил и кивнул Кехе: — Идем наверх, а ты, Коля, хорошенько прошарь все углы.
«Ох, господи, я ж забыл веревку-то снять!» — полоснула Иннокентия страшная мысль.
— Идем! — приказал милиционер.
— А там-то что делать, одни камни.
— Идем, идем!
Когда поднялись на скалу, Кеха заплакал.
— Сгу-сгубить со-собрались… Все ви-вижу…
— Вот что, гражданин Ерошкин, мы все знаем, и вам придется рассказать обо всем, не отпираясь. Сами видите, вы влипли так, что лучше некуда: все вещественные доказательства налицо… Мясо… вот эта веревка, за которую вы держались, чтоб не свалиться вместе со снежной глыбой. Снегопада не было, и ваши следы все тут. А ну, примерим.
Кеха безнадежно махнул рукой и опустил голову.
— Не надо. Все равно тюрьма.
— Да, придется отвечать.
«Кап, кап, кап»… — капают капели.
«Вот уж и марту приходит конец… У нас в Баян-Уле на маряне [35] растаял снег и там пасутся козы и изюбры. Наверно, Чимита уже посматривает в окно. Ондре вчера написал ей письмо, штоб, значит, готовила мясо на позы и пельмени. Сенца-то, наверно, Буин подвез… И зачем только эмчи-бацаган [36] держит меня в больнице. Кто бы знал, до чего надоели Оське эти белые стены, потолки, болезный люд и порченый воздух. На таком воздухе эвенку одна погибель. Нет, надо баить с эмчи-бацаган, не отпустишь, мол, добром, Оська, сбежит. Эвенк врать не будет», — размышляет Самагир.
35
Марян — поляна на солнечной стороне таежной горы.
36
Эмчи-бацаган — девушка-врач.