Повести
Шрифт:
Броньку отпустили на все четыре стороны. Сдав склад, он стал собираться в Улан-Удэ, где жил Глеб Максимович, фронтовой друг отца. Старый геолог был влюблен в Байкал и не пропускал случая побывать на море. А еще любил Глеб Максимович отведать сиговый пирог Ульяны Прокопьевны.
Они с Бронькой часто ходили в море бармашить или ставить сети. На рыбалке он рассказывал про северную тайгу, про эвенков, но больше всего, конечно, про геологов.
Хитро прищурив голубые глаза, однажды он неожиданно спросил:
— А ты, батенька мой, куда метишь?
Получив невнятный ответ, покачал седой головой и, устремив взгляд в голубую даль, словно сам с собой заговорил:
— Да, у тебя, парень, малый замах на жизнь… Я бы на твоем месте, Бронислав Тучинов, окончил институт, и айда в тайгу с поисковой партией… Эх, черт возьми, что может быть интереснее этого!..
А потом, словно очнувшись от полузабытья, спросил:
— А разве я неправ?
Такие разговоры повторялись в каждый приезд Глеба Максимовича. И каждый раз он внушительно добавлял:
— Ты же потомственный таежник. Дед твой и отец были знаменитыми медвежатниками. А охотник и геолог — два брата.
— Оглашенные они, как черти, ваша геологи, всю дорогу ищут и ищут, будто потеряли невесть какую ценность, — улыбаясь, вмешивалась Ульяна Прокопьевна. — Вы уж не сманивайте его в город.
— А что, разве плохо?
— Да я все боюсь… приезжал лонись мой племяш, ох и страшенный же он. Волосы как у Коли Кошкарева (был у нас добрый, но блаженный такой человек), штанишонки узенькие, вечером целый час кряхтит, снимает, ну и утром тоже, одно мученье… А силенки никакой… Все у него из рук валится.
В обед к Тучиновым забежали братья Петровы — Анатолий и Юрий. Они уже давно дружили с Бронькой. Зашел и Захар Захарыч.
Ульяна Прокопьевна поставила на стол бутылочку «столичной» и сиговый пирог. Потомственная рыбачка, она умела печь отличные рыбные пироги. Пирог у нее получался сочный, душистый, пышный.
— Проходите за стол, дорогие… Захар Захарыч, Толя, Юра… Садитесь, кому где нравится, — Ульяна Прокопьевна уголком платка утерла набежавшую слезу, разлила водку и, согнувшаяся, сразу постаревшая, села у краешка стола.
— А Броня-то где? — спросил Захар Захарыч.
— Собирается.
Зашел раскрасневшийся Бронька и подсел к Юрке. Они были почти в одних годах и считались «корешами».
— Ну, что же, дай бог счастья тебе, Броня… Кати прямо к Глебу Максимовичу, он худому не научит. — Захар Захарыч хотел еще что-то сказать, но махнул рукой.
При прощании Ульяна Прокопьевна, все сдерживаясь, чтобы не заплакать, напутствовала дрожащим изменившимся голосом:
— Ты уж, Броня, в городе-то осторожней будь, там народ бедовый… Тетке-то Клаве привет передай и омульков. А Глебу Максимычу поклон. — Ульяна подала Броньке фанерный ящичек с посылкой, схватила его за широкие плечи, взглянула в светлые серые глаза и уже твердо сказала: — Ладно уж, езжай… я…
— Мама, береги себя… буду часто писать… посылать деньги.
— Не пей там, одно прошу, не пей и не «керосинь» с людьми.
— Я же не пью, сама знаешь… только вот последнее время из-за Семена… думал, легче будет.
— Вот и хорошо, сынок… Я верю тебе.
Бронька ехал с Анатолием. Дорога узенькой змейкой вилась средь живописнейших лесов Байкальского Подлеморья. Что ни поворот, то новый пейзаж. Дух захватывало, когда машина вылетала на берег моря.
— Фу, черт, наваждение какое-то, поневоле засмотришься, а тут тебя кювет ждет, того и гляди кверху колесами полетишь, — смеется Толя. Довольный своим «газиком», он словно гладит сильными руками по черной отполированной баранке.
Выросший в среде байкальских рыбаков, у которых с раннего детства развивается цепкая наблюдательность, Бронька сразу же заметил, что Толя любит и старательно ухаживает за своей машиной. В кабине было чисто, как у доброй хозяйки в избе, спидометр показывал шестизначное число, а «газик» выглядел словно с иголочки.
Перед Гремячинском Бронька еще раз взглянул на родное море и, зажмурившись, отвернулся. Сердце заныло. Мрачные мысли заполнили всю его душу. Ему захотелось пересесть на встречную машину и вернуться в Ириндакан.
На Хаиме их обогнала молоковозка. Юрка остановился залить воды и сообщил:
— Хлопцы, на молоковозке-то «русалка» сидит и на всю железку жмет!
Поспешно вылив воду в радиатор, Юрка вмиг скрылся за поворотом.
— Холостяк! — усмехнулся Анатолий. — А мы по-стариковски пойдем, куда спешить-то.
«Русалку» и Юрку догнали в Кике. Юркина машина стояла впереди.
— Обжал ее Юрка-то…
Хорошенькая девушка-шофер уныло смотрела на помятое крыло и спущенный баллон.
— Спустил?
— Вишь, облысела резина.
— И давно получила эту «блондинку»?
— С десяток дней грешу…
— А все же грешишь, сестренка? — спросил Юрка.
— Да еще как! — улыбнулась девушка. Юрка усердствовал. Он снял из кузова свою «запаску» и с ловкостью старого автослесаря приступил к работе, а Толя с Бронькой начали приводить в божий вид пострадавшее крыло.
Зажав в середку «русалку», братья мчались по узенькой долине Итанцы. Пестренькие деревеньки одна за другой оставались позади. В селах через каждые два-три почерневших от времени дома, подбоченясь, красовался новенький. А вон старенькая хата, сбросив обомшелую крышу, накрылась серебристым шифером да еще и украсилась замысловатым фронтоном. «Расфрантилась кикимора, что твоя купчиха», — словно ворчат ее соседки-сверстницы.
И так деревня за деревней. У каждой своя жизнь, своя история.
Бронька начал было клевать, но водитель зло окрикнул:
— Не дремли, а то и меня потянет!
— Пройдет. Виновата Итанца — ни края, ни конца.
— Слушай, Броня, куда думаешь идти?
— В геологоразведку.
— За длинным рублем погнался?
— За длинным. — Бронька тяжело вздохнул, а затем, взглянув на товарища, предложил: — Давай, Толик, споем о славном море.
В Улан-Удэ приехали лишь к ночи. Во мгле город, освещенный электричеством, купался в волнах дымного нездорового воздуха. Резкие сигналы далеких поездов вызывали у Броньки тревожные размышления.