Повод для оптимизма? Прощалки
Шрифт:
Я это говорю абсолютно без иронии. Мне кажется, что такой пример мог бы иметь какое-то влияние. Это не панацея, и в Америке не все бегают. Но все-таки сдвиг мог бы быть весьма значительным.
Завтра в мире отмечается Международный день холокоста. Как вы думаете, если провести опрос, скажем, ста человек подряд, на улице любого нашего города – Москва это будет, или Питер, или еще какой-нибудь город, и задать вопрос: «Что такое холокост?», какой процент ответит правильно? Я думаю, что, может быть, 10 %, и то, возможно, я преувеличиваю. Причем, скорее всего, большая часть из ответивших правильно – это будут люди, которые помнят Вторую мировую войну. А молодежь, я думаю, вообще не будет знать, о чем идет речь.
Я
Всего во время холокоста было уничтожено около шести миллионов евреев. И надо сказать, что вначале, когда все это происходило, мир к этому относился довольно, скажем так, спокойно. Только после того как кончилась война, был Нюрнбергский процесс и все это стало известно. Вот только тогда мир ужаснулся и, собственно говоря, этот день было решено отмечать.
Сегодня есть целый ряд стран, например, Великобритания, Германия, Франция, где отрицание факта холокоста является, ни много ни мало, уголовным преступлением. В России это не так: в России можно отрицать холокост как явление без всякого наказания. Но все-таки Международный день холокоста будет отмечен и в России, правда, наверное, всего лишь несколькими еврейскими организациями.
Впрочем, я скажу вам совершенно откровенно, я этому не удивляюсь. Ведь если иметь в виду, что человек, который практически разрушил эту страну, лежит в Мавзолее, построенном для него в знак почести, а другой человек, который повинен в смерти десятков миллионов своих сограждан, мог всерьез претендовать на звание «Лицо России», что этому удивляться?
Почти ровно шестьдесят лет тому назад, 28 января 1949 года, в газете «Комсомольская правда» вышла статья о безродных космополитах. Ну, и началось: сосед доносил на соседа, учитель – на ученика, а ученик – на учителя, студент – на профессора, профессор – на студента. Была объявлена охота на фамилии. На самом деле Семен Гарин – не Гарин, а Самуил Герштейн, и так далее. Сколько людей потеряло работу, сколько людей было выгнано из институтов! Вообще это одна из самых позорных страниц современной истории России.
Мне казалось, что такие вещи нужно напоминать, признавать их и не давать забывать о них. Я не знаю, говорится ли в какой-то газете или где-то еще об этой печальной годовщине. А надо бы. Все-таки какое-то очищение должно быть. И вообще, может быть, название таких газет, как «Комсомольская правда» или «Московский комсомолец», тоже следовало бы изменить?
Эту программу я хотел бы завершить несколькими словами о музыке и задам вот какой вопрос. А вообще музыка имеет отношение к политике? Или политика имеет отношение к музыке? У каждого свой ответ. Мой ответ таков: да, имеет, в зависимости от того общества, в котором звучит музыка, и от обстоятельств, при которых она звучит. Скажем, песни Интербригады во время гражданской войны в Испании, конечно же, были политическими. И песни чернокожих американцев во время борьбы за гражданские слова, конечно, имели политический подтекст. Имели его, кстати говоря, и песни Булата Окуджавы, и Высоцкого. Ну это все понятно.
А что насчет музыки Шостаковича или, скажем, Прокофьева? Во время программы я упоминал, как, по сути дела, Политбюро заклеймило этих композиторов как буржуазных и преклоняющихся перед Западом. И джаз в советское время был полуподпольным. Один мой приятель, английский журналист, делает документальный фильм, который называется «Как “Битлз” разрушили Советский Союз». Ну, разрушить не разрушили, но вообще их боялись как огня. В общем-то, они были запрещены. Возникает вопрос: собственно говоря, почему? Как мне кажется, любое тоталитарное или авторитарное государство боится свободы, боится независимости. А любое искусство, будь то музыкальное или другое, по существу свободно и по существу независимо.
И кроме того, тоталитарные государства не выносят воспевания личности. А ведь искусство – это есть выражение одной отдельно взятой личности. Вот поэтому всякое искусство на самом деле имеет непосредственное отношение к политике.
Вчера исполнилось двадцать лет со дня вывода ограниченного контингента советских войск из Афганистана. За девять лет этой военной авантюры – а это все-таки была авантюра – погибло более четырнадцати тысяч советских солдат и офицеров и около миллиона афганцев. Советские солдаты и офицеры выполняли приказ. Афганцы защищали свою страну.
Я не знаю, как это двадцатилетие отмечалось, скажем, в Афганистане, у меня нет доступа к афганскому телевидению. Но есть доступ к российскому телевидению, и вчера я пытался посмотреть как можно больше сюжетов на эту тему. И должен вам сказать, что очень многое меня тронуло и взволновало. Многое вызвало глубокое сочувствие и сострадания. Сострадание по отношению к тем, кто потерял мужа, брата, сына. К тем, которые остались калеками. Наверное, сострадать погибшим нет смысла – ведь они уже не страдают, страдают оставшиеся в живых. Было сказано очень много хороших и правильных слов, но вот об одном не было сказано ничего, по крайней мере, я не услышал. А именно, почему была эта война? Отчего? Ведь Афганистан не напал на Советский Союз, не угрожал Советскому Союзу и на самом деле не призывал Советский Союз ввести войска. И те, которые говорили, что это так, просто бессовестно лгали, утверждая, что якобы выполняли таким образом свой интернациональный долг. Решение это было принято самым высшим руководством Советского Союза, я бы сказал, очень ограниченным контингентом этого руководства. Вот такая случилась вещь. И в результате погибло столько людей.
Для меня (и я думаю, что для всех) это должен быть пример того, что происходит, когда власть абсолютно неподконтрольна, когда средства массовой информации абсолютно подчинены власти, когда журналистов превращают в так называемых солдат идеологического фронта. Эту истину, этот урок следует запомнить хотя бы ради памяти тех четырнадцати с лишним тысяч, которые погибли.
Когда я разговаривал с господином Гайдаром, у меня возникла мысль: почему у нас так не любят реформаторов? Я подчеркиваю, реформаторов, не революционеров. Вот с революционерами у нас как-то все хорошо.
Вот таких людей, как царь Александр II, Столыпин, Витте, тот же Гайдар, тот же Чубайс, – почему так не любят их? Это меня всегда поражает. Причем не любят их больше, чем, по крайней мере, в знакомых мне странах. Возможно, в других это так же. Ну, впрочем, это не главное, но это такая мысль, которая у меня все время крутилась в голове.
А хотел я сказать вот о чем. В начале программы я говорил, что очень много вопросов было прислано на сайт Первого канала, рекордное количество. И, разумеется, я смог задать Егору Тимуровичу только малую толику. Был один вопрос, который я не смог задать, но все-таки хотел обратить ваше внимание на него. Он адресован Гайдару и звучит так: «Вы выразили мысль о том, что для того, чтобы в стране появился спрос на демократию и свободу, должны быть удовлетворены базовые нужды людей – продовольствие, жилье, безопасность. Но разве спрос на свободу зависит только от финансового положения? Например, в некоторых странах Ближнего Востока высокий уровень доходов, и до сих пор там существуют монархии и спроса на свободу не появилось. Может, наш менталитет ближе к ним, нежели к Европе, и демократии в полном смысле у нас не будет никогда?» Вот такой вопрос. Я, повторяю, не успел его задать Егору Тимуровичу, но вот хотел по этому поводу чуть-чуть поразмыслить.