Повседневная жизнь Калифорнии во времена «Золотой Лихорадки»
Шрифт:
Попытка с точностью описать Сан-Франциско в период «золотой лихорадки» дело не простое. Не то чтобы отсутствовали планы и описания, просто этот город, переживая множество драматических коллизий, постоянно менял свой облик. Его улицы были построены за одну неделю; целые кварталы разрушались за несколько часов. Пожары шесть раз за четыре года опустошали его. Первый случился 24 декабря 1849 года, и в огне исчез знаменитый Паркер-Хаус, самое известное здание Сан-Франциско. Едва восстановленный, он сгорел снова, и не один раз, а дважды. Еще три пожара пожирали город в 1850 году, а в 1851 -м он дважды становился добычей огня. После каждого пожара жители сразу же решительно и самоотверженно принимались за восстановительные
В 1850 году город получил признание своего городского статуса и в том же году появился в Справочнике городов, который насчитывал 2500 названий. Но его автор писал, что в этом городе «приезжих — тысячи человек, подавляющая часть горожан живет в палатках, а отдельные районы вообще не поддаются точному описанию», поэтому составитель справочника приносит свои извинения читателям (1).
По старым картам и планам понятно лишь, что город был построен в виде амфитеатра на склоне холма и обращен своим «фасадом» к заливу. Улицы пересекались под острыми углами, как повсюду в Новом Свете, независимо от конфигурации участка, а те, что были проложены перпендикулярно, карабкались к вершине холма под большим углом наклона. В 1840 году Сан-Франциско был ограничен заливом, Монтгомери-стрит, и улицами Калифорнийской, Вальехо и Пауэлла. Плаза, или Портсмутская площадь, была центром города. На ней находились таможня, средняя школа, служившая одновременно и храмом, и самые известные игорные дома. На Телеграф Хилле, холме, резко обрывающемся в залив, высился семафор — гордость жителей Сан-Франциско, который принимал сигналы и заранее оповещал торговые дома и бизнесменов о подходе судов.
В 1850 году стало очевидно, что Сан-Франциско больше не может вместить свое население. И тогда были начаты серии гигантских работ, стоимость которых оценивалась почти в полмиллиона долларов (2). Холмы срезали с помощью парового грейдера, и удалявшиеся таким образом землю и камни сбрасывали в залив, создавая насыпной участок для нового квартала, который стал деловым районом. Набережные продлили на километр, а поперечные улицы, которые их перерезали, были построены на сваях. Несколько кораблей без мачт, служивших складами, были оставлены на месте и выглядели курьезно посреди улиц.
Палаточный город
Скажем сразу: Сан-Франциско, несмотря на свое восхитительное окружение, ничем не мог усладить глаз цивилизованного путешественника, и если город чем и подкупал, то оживленностью своих улиц, колоритностью населения, качеством своих ресторанов, разнообразием зрелищ и развлечений да кругом довольно сомнительных удовольствий, в которые оказывался вовлеченным не один рассудительный мужчина. «Все впервые прибывающие в Сан-Франциско оказываются полностью сбитыми с толку… — заметил Бейар Тейлор. — Человек не может поняты бодрствует ли он или погружен в какой-то чудесный сон» (3).
В 1849 году Сан-Франциско даже не был городом. Энергичный методистский пастор Уильям Тейлор, один из первых поселившихся в этих местах, категоричен: это «палаточный лагерь».
«Ни одного кирпичного дома, и всего несколько деревянных; и ни набережной, ни пирса в порту. И если бы не было нескольких саманных домов, можно было бы легко вообразить, что этот город всего лишь лагерь расположившегося на привал большого каравана, пришедшего накануне, чтобы здесь переночевать; город насчитывал тогда около 20 тысяч жителей» (4).
Улицы, разумеется, еще не были выровнены. Не было ни тротуаров, ни мостовых. Жители без зазрения совести выбрасывали на них все отбросы, повсюду сновали крысы, и не было никакого освещения. Во время дождя прохожие вязли в грязи, в сухое время их глаза забивала пыль. После сильных ливней, а дождь в зимнее время в Северной Калифорнии идет непрерывно, улицы становились похожими на грязевые реки. Прохожие отваживались выходить на улицу только в высоких сапогах и порой проваливались в грязь по пояс. «Однажды две лошади
Другой современник, Уильям Хит Дейвис, сообщает, что «вместо тротуаров укладывали вдоль улиц на расстоянии примерно в пятьдесят сантиметров друг от друга ящики из-под вирджинского табака и бочки из-под гвоздей из Новой Англии» (6). Жители Сан-Франциско, отправляясь на работу, были вынуждены прыгать с ящиков на бочки, для чего были нужны крепкие ноги и верный глаз. Горе неловким: малейший неверный шаг мог обойтись очень дорого. «Грязь! Я до сегодняшнего дня не подозревал, что значит быть грязным», — писал Т. Уорвик-Брукс спустя некоторое время после прибытия в Сан-Франциско (7). Что же касается Исаака У. Бейкера, то он признавался в своем дневнике: «Это самое гиблое, самое безнравственное, самое варварское, самое грязное место, какое только можно себе представить, и чем скорее мы отсюда уедем, тем будет лучше» (8).
В порту находились корабли всех типов, принадлежащие разным странам. Некоторые из них стояли на мели, другие лежали на боку, третьи были прибуксированы, разоружены и переделаны. В 1849 году в Сан-Франциско было мало домов и много людей, а строительных материалов не хватало, и они были так дороги, что многие из брошенных кораблей были превращены в гостиницы, магазины или склады. Один из них, бриг «Эвфемия», был куплен муниципалитетом и превращен в тюрьму.
Едва Исаак У. Бейкер, сойдя с корабля, ступил «на своего рода набережную», как, поднявшись на несколько ступенек, оказался «прямо внутри деревянной постройки, побеленной снаружи известкой и украшенной внутри кричаще-яркими драпировками, с дверями в каждом конце». С одной стороны был бар с «лучшими алкогольными напитками», с другой — «стол, колода карт и целая куча долларов и дублонов… Сомнений не было: я попал в кабачок, одновременно являвшийся и игорным домом». Бейкер быстро прошел насквозь через это «логово порока» и, выйдя на улицу, угодил «в реку грязи», местами «бездонной глубины». Покорно заправив штаны в голенища сапог, он начал восхождение на холм. Из салунов и игорных домов доносилась музыка. На небольшой площади разносчики, стоявшие по щиколотку в грязи, предлагали прохожим ножи, одежду и всякую мелочь. В старой крытой двуколке с надписью «Ресторатор» мужчина продавал горячий кофе и пирожки. Напротив, в кофейном магазине — простой палатке из хлопчатобумажной ткани на печке попыхивал чайник, наполненный кофе; клиенты сидели на ложе хозяина (простая охапка соломы), а тот «обслуживал их с грацией и ловкостью гарсона в приличном ресторане» (9).
Пройдя чуть дальше, Исаак У. Бейкер оказался перед салуном, меблированным «стульями, канапе и столами красного дерева». Земляной пол был покрыт грязью, которую гарсон пытался убрать «с помощью не метлы, а лопаты». За баром его взору открылось отвратительное зрелище: какая-то «дама» подавала спиртное многочисленным посетителям.
Он пошел дальше в гору. «Всюду было примерно одно и то же, но в более крупных масштабах, — замечает он, — более крупные постройки, дома и лавки. Улицы стали более широкими, но и лужи — более глубокими; игорные дома стали больше и более импозантными». Вот, наконец, и большая площадь — Портсмут-сквер, в то время просто пустой участок земли, над которым на вершине мачты развевался флаг государственного Казначейства.
Дома и улицы
В 1850 году Сан-Франциско выглядел уже лучше. Было наспех построено несколько красивых домов. Палатки и лачуги исчезли. Многие дома были привезены в разобранном виде с восточного берега или даже из Европы и собраны здесь. На углу улиц Калифорнийской и Монтгомери высился красивый кирпичный дом. Но кроме трассированных улиц все было построено хаотично, без общей планировки и без намека на гармонию.