Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Шрифт:
Спустя несколько дней в полосе отчуждения Московской окружной дороги Серпуховской части трое неизвестных лиц, распевая «Марсельезу», взбирались по насыпи на железнодорожный мост. Бывший под мостом жандарм, услышав пение, крикнул им: «Стой!» — и стал стрелять по поющим из револьвера, как по вальдшнепам. Одного ранил.
И всё-таки оружие, прежде всего огнестрельное, применялось тогда не столько с революционными, сколько с корыстными целями. Ворвавшись в какой-нибудь магазин или квартиру, грабители, угрожая револьверами, произносили традиционное: «Руки вверх! Ни с места!» А однажды, в 1906 году, один из преступников, совершивших ограбление колониальной лавки у платформы Московско-Нижегородской железной дороги Чухлинка, заявил потерпевшим: «Передайте полиции, что мы до тех пор будем работать, пока не прикончатся полевые суды!» В то время правительство действительно выжигало революционную заразу калёным железом и расстрелы по приговору военно-полевых судов были обычным делом.
Большинство виновных ждали тюрьма, каторга и ссылка. В период массовых революционных проявлений, например в 1905–1906 годах, отделить политические преступления от уголовных не всегда было легко. Грабители в то время нередко выступали под видом политических экспроприаторов, чем позорили революционеров. В 70–90-е годы XIX века среди
Когда революционеры тех лет попадали в тюрьмы, то производили на воров и бандитов впечатление каких-то загадочных личностей. Ещё бы, ведь преступления, за которые их сажали в тюрьму, не давали им никакой материальной выгоды или физического удовольствия! Понять же то, что образованный человек мог пойти на это ради каких-то идей, пострадать за народ, законные обитатели тюрем не могли и нередко проникались к политическим не только уважением, но даже благоговением. Причинами хорошего отношения уголовных преступников к политическим служили также выступления последних в защиту прав заключённых, совместные побеги, оказываемая им политическими духовная, а иногда и материальная поддержка и даже то, что политические научили их перестукиванию между камерами. В те годы можно было наблюдать, как бывший сахалинский каторжник чуть ли не плакал, провожая на свободу или этап какого-нибудь политического. Политический же заключённый, со своей стороны, уверял бывшего каторжника в том, что когда он и его товарищи придут к власти, то тюрем в стране вообще не будет. Бывший каторжник хоть в это и не верил, но не радовать его душу эти слова не могли.
Но время шло, наступил XX век, началась война с Японией, жизнь на воле ухудшилась и в тюрьмы повалил другой политический: свой брат — пролетарий. Это был бунтарь, лишённый загадочности, а следовательно, не вызывавший к себе особого отношения. Вскоре до тюремных ушей стали доходить слухи об амнистии. В тюремных камерах заключённые жадно читали газеты, не обращая внимания на надзирателей, приникших к дверным «прозоркам» («глазкам»), И тут оказалось, что речь идёт не об амнистии вообще, а об амнистии только политических заключённых. Про воров и убийц не говорилось ни слова. Во всех тюрьмах уголовники стали задавать политическим один и тот же вопрос: «Почему же амнистия только для вас, а мы что — нелюди?» Политические на это отвечали: «Будет и для вас амнистия, дайте срок» — и в дополнение разъясняли, что газеты эти либеральные и не следует придавать им большого значения. Вот если бы они были социалистические, то в них непременно бы шла речь о введении в уголовный закон положения об условном осуждении, позволяющего человека за первое случайное преступление не лишать свободы. Однако речи эти не помогали. В отношении уголовных к политическим назревали недоверие, зависть и вечная её спутница злость. 20 октября (2 ноября) 1905 года после царского манифеста в России грянула амнистия политических заключённых, и они бросились за тюремную ограду в объятия поджидавшего и приветствовавшего их народа. Пробегая по тюремным коридорам с их гулкими сводами к выходу, они слышали обращённые к ним со стонами и слезами крики уголовников: «Ухо дите?! А мы что же, не люди, нам тут что, гнить, пока не сдохнем?» Политические же на ходу бросали им утешительное: «Будет и вам, товарищи, амнистия, будет непременно!» — забыв, наверное, о том, что уголовные им не товарищи. Выйдя на свободу, политические бросались в прибой наступающей революции. К новому, 1906 году революция была подавлена. Кто-то из её участников был убит, кто-то успел бежать за границу, а кто-то вновь угодил в тюрьму. На этот раз тюрьмы встретили их ненавистью и презрением. Уголовники злорадствовали по поводу их возвращения в тюремные камеры. Власти же старались натравить преступников на борцов за свободу. Лучшие камеры предоставляли политическим, чем вызывали у уголовников зависть и ещё большую ненависть к вчерашним «предателям». Дело от угроз доходило до прямых столкновений и насилий уголовников в отношении политических. Способствовало этому то, что у уголовников были свои преимущества. Во-первых, их было больше; во-вторых, они сидели в общих камерах и были лучше организованы, чем политические, значительная часть которых находилась в одиночных камерах. Кроме того, объединению политических мешали межпартийные споры и склоки. Жандармерия, для того чтобы стравить арестантов и расправиться с политическими, шла на провокации. Она подсылала в тюрьмы письма, в которых сообщалось о том, что в Варшаве и некоторых других городах «политики» убивают воров, или о том, что в такой-де тюрьме уголовные решили вырезать всех забастовщиков, благо сидят они в «одиночках» и с ними легко справиться. Тюремная администрация эти письма пропускала, в то время как многие письма политических заключённых без всяких на то оснований задерживала.
Причиной такого, как бы теперь сказали, «двойного стандарта» была, разумеется, ненависть к смутьянам, и в частности к забастовщикам. Забастовщики вообще были злейшими врагами хозяев и полиции. Бывало, хозяйские прихвостни и агенты охранки подбивали рабочих бастовавшего предприятия убить какого-нибудь наиболее активного руководителя стачечного комитета, утверждая, что им за это ничего не будет.
В Москве до революции существовали тюремный замок в районе Таганки («Таганка»), Бутырская тюрьма на Новослободской улице и Пересыльная тюрьма в районе Пресни. Согласно установленной в 1906 году норме на каждого заключённого полагалась квадратная сажень тюремной площади. Каждые две недели заключённых водили в частные бани. Водили утром и только в постные дни. Матрасы набивали соломой, а подушки — сеном. Набивали, правда, редко, так что можно себе представить, что они из себя представляли. Время от времени из Одессы на Сахалин и Дальний Восток на пароходах Добровольного флота «Нижний Новгород», «Екатерина», «Петербург» отправлялись партии арестантов примерно по 500 человек От Москвы до Киева и от Киева до Одессы заключённых везли на поезде в вагонах третьего класса. «Большинство арестантов, доставленных из Московской пересыльной тюрьмы, — как отмечалось тогда, — страдали малокровием, многие из них
Для отправки на пароходе отбирали наиболее крепких и здоровых каторжников, поскольку путь этот был не из лёгких. В тёмном трюме на жалкой пище в жару, холод и шторм добраться до цели было дано не каждому. А когда каторжников погнали на строительство железной дороги от Владивостока до Графской, то кроме слабых и больных запретили отправлять туда семейных, евреев, кавказцев, а также осуждённых за бродяжничество и побеги. Среди последних мог оказаться и бессрочно-каторжный арестант Иван Петров Беспалов. 27 января 1888 года он совершил побег из Тюремного замка (Таганской тюрьмы), где в ножных кандалах он содержался в одиночной секретной камере.
Побег он совершил так Каждый вечер, примерно в шесть часов, в секретные камеры тюрьмы заключённые-«парашечники» заносили на время парашу. Так было и в тот вечер. Когда парашу внесли в камеру и надзиратель направился закрывать за парашечником решётчатую железную дверь коридора секретных камер, Беспалов попросился у него в сортир. Надзиратель разрешил. Воспользовавшись этим, Беспалов оторвал в сортире одну из досок сиденья, спустился в приёмник нечистот, откуда проник в сделанную в стене арку для спуска нечистот из сортира в выгребную яму, вырытую за корпусом, упёрся ногами в замёрзшие нечистоты (была зима и сильный мороз) и приподнял плечами и руками прикрывающий яму люк Потом он выполз на общий тюремный двор, откуда, выбрав момент, когда стоявший на дворе надзиратель повернулся к нему спиной, перелез через забор на дворик мастерских, закинул завязанный большим узлом конец верёвки (где он её взял, непонятно: очевидно, нашёл на дворе или припрятал заранее) за примыкающий к каменной стене деревянный частокол высотой 5 аршин — это около 3 метров, поднялся с помощью верёвки на самый частокол, а с него спрыгнул на улицу Малые Каменщики. Здесь ему удалось остаться незамеченным двумя постами часовых и скрыться. Совершённый так удачно побег предоставил каторжнику Беспалову всего-навсего полчаса свободы. Вскоре его заметили на улице два крестьянина и, узнав в нём каторжника, задержали и сдали городовому. Он был в казённом белье и арестантском халате, но без котов (деревянных башмаков) и шапки, которые найдены были около сортира, кандалы его были привязаны к ногам. Куда он собрался идти в таком виде на свободе, неизвестно.
Помимо поиска преступников, ловли беглых каторжников, надзора за студентами и прочими подозрительными личностями, наведением порядка на улицах полиция постоянно рассматривала чьи-то жалобы и заявления, а также следила за морально-идеологическим состоянием граждан. Ей приходилось то пресекать панихиду по революционному демократу Н. Г. Чернышевскому, устроенную студентами Московского императорского университета, то препятствовать чествованию писателя Н. К. Михайловского, то надзирать за студентами, устроившими овацию артистке М. Н. Ермоловой, принимать меры к прекращению распространения сочинений Л. Н. Толстого и пр. Полиция к тому же следила за внешним видов домов, дворов и улиц. 1 апреля 1886 года, например, она завела дело на домовладельцев, которые окрасили свои дома в тёмные и даже чёрные цвета, что, по мнению полиции, не согласовывалось с условиями благоустройства столицы. «Красить дома в тёмные цвета, — указывал обер-полицмейстер, — нельзя, ввиду мрачности их наружного вида и при незначительной ширине улиц. При стремлении к постройке высоких многоэтажных домов фасады, окрашенные тёмною краской, не отражают света и тем самым мешают противупостроенные дома рефлективного света, который при светлой окраске бывает весьма значительным». И он был совершенно прав. На старой узкой улочке Стокгольма я видел дом, имеющий на окнах, вместо ставень, отражатели света из полированного металла, благодаря которым в окна дома напротив попадал солнечный свет. Да, каких только поручений властей не выполняла полиция. При этом она должна была следить за тем, чтобы соблюдались все порядки, предусмотренные правилами проведения православных праздников, смотреть за раскольниками, чтобы они не завлекали в свои сети православных, и совершать над ними свои обряды. В 1898 году, например, четырёх старообрядцев посадили в тюрьму на два месяца за то, что они похоронили православного на своём старообрядческом кладбище. Следила полиция и за евреями, которых не велено было пускать в Москву без специального на то разрешения. Полицейское начальство то запрещало печатать в газетах статьи, враждебные Германии и Австрии (1879 год), то сообщать об арестах по политическим делам (1880 год), то отбирало у редакторов бесцензурных газет расписки в том, что они не будут ничего писать о перевороте в Болгарии (1881 год), и т. д. В мае 1905 года полиция дала разрешение на то, чтобы тело покончившего с собой в Каннах мануфактур-советника Саввы Тимофеевича Морозова было похоронено на Рогожском кладбище по христианскому обряду, а вскоре завела дело о краже икон с его могилы.
С появлением в Москве телефона у полиции появились новые возможности и заботы. В романе А. М. Горького «Жизнь Клима Самгина» его герой, возмущаясь своей любовницей, Еленой Телепнёвой, говорит: «Дура… ведь знает, что разговоры по телефону слушает полиция…» Событие это относится к 1914–1916 годам. А ведь ещё в 1883 году, когда в Москве ожидался приезд царя и царицы, полиция организовала контроль над телефонными переговорами частных лиц. Для этого в соседней с телефонной станцией комнате были поставлены аппараты, соединённые со станцией, и сидели пять агентов, которые прослушивали все разговоры (хорошо ещё, что телефонов в Москве было мало). Телефонные аппараты в трактирах, гостиницах и ресторанах были помещены в тех местах, где агентам было легко подслушивать разговоры.
Во время приезда в Москву в 1903 году царя Николая II вся полиция, как теперь говорят, «стояла на ушах». Незадолго до этого московский обер-полицмейстер, или, как раньше писали, «полицеймейстер», генерал-майор Трепов распорядился организовать так называемые «пятисотки», охватывавшие своим вниманием каждые 500 человек населения, встречавшиеся на пути следования императора и его свиты. Возглавлявшие их «пятисотники» и находившиеся у них в подчинении «сотники» были обязаны наблюдать за публикой, стоявшей вдоль улиц, по которым ехал царь. В случае обнаружения чего-либо подозрительного, не возбуждая общего внимания, «пятисотники» и «сотники» должны были сообщить об этом ближайшему полицейскому офицеру. Лица эти должны были тщательно наблюдать также за тем, чтобы во время проезда их величеств по городу никто из публики не прорывал цепь охраны и не бросался бы к царю для подачи прошений. В случае появления таких людей их следовало задерживать и передавать полиции.