Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы
Шрифт:
Надо сказать, что насчет осетров и пальм газета, конечно, загнула, а вот насчет памятника не соврала. Открытие памятника пионеру, убитому «кулаками», состоялось 19 декабря 1948 года. Когда покрывало было снято, собравшиеся увидели Павлика во весь рост. Он стоял на постаменте около знамени. Тут же состоялся митинг. После митинга его участники послали, как водится, приветственное письмо товарищу Сталину.
Но не все запланированные памятники прописались в столице. Так и не были поставлены памятники Добролюбову, Белинскому, Станиславскому, Чкалову. Незапланированные, впрочем, тоже. Нет до сих пор в Москве памятников Белинскому, Глинке, Байрону, Диккенсу, Моцарту, Бетховену и многим другим достойным и дорогим России людям. Не был открыт в Москве и «Москварий». Мечта о его создании появилась у московских фантазеров еще в 1932 году. «Москварий» должен был представлять собой нечто вроде планетария, только
Просмотрев газеты, я убедился в том, что приятные события происходили тогда в столице довольно часто. Помимо приведенных выше, к таковым относились: окончание строительства вестибюля станции метро «Завод имени Сталина», на стене которого был установлен витраж – портрет Сталина, начало строительства Дворца Советов, строительство на улице Горького новых домов. Дома эти были до того новыми, что не имели собственных номеров, только буквы: «А», «Б», «В». А в газетных объявлениях о них говорилось просто: «Новые дома на улице Горького». Так вот в корпусе «Б» открылся «Коктейль-холл». В этом «Коктейль-холле» подавали сливки с ликером «Мараскин», ликер «Шартрез», «Какао-шуа», «Масседуан из фруктов», коктейли: «Кларет-коблер», «Черри-бренди-флипп», «Маяк», «Шампань», а также кизиловый пунш.
Я же, как и большинство моих соотечественников, прожил свою жизнь, так их и не отведав. В народе тогда все было проще, зато душевнее. Бывало и так, как писал неизвестный поэт:
В застолье праздничного дня В кружок родные соберутся, По пьянке все передерутся, Но эта жизнь не для меня. А для меня народный суд Отпустит срок – ему не жалко, И от тебя, родная Галка, Меня на Север увезут.Но это я что-то отвлекся…
Вернувшись к чтению газет, я узнал об открытии в доме 3 по Кузнецкому Мосту в начале 1941 года магазина букинистической литературы на иностранных языках. Отделы подобной литературы в других пяти магазинах, оказывается, были в то время уже закрыты, поскольку в них, как сообщала газета, стала проникать антисоветская литература, а работники магазинов, не знающие иностранных языков, выставляли ее в продажу. Тогда решили «укомплектовать магазин иностранной литературы политически проверенными работниками, знающими иностранные языки, а также установить резальную машину на складе „Союзутиль“„, через которую пропускать изъятые книги и карты, надо полагать географические. Стало быть, те тоже имели антисоветский вид. В городе, как писали газеты, стало чище. Оказывается, в декабре 1940 года Моссовет запретил бросать на улицах, в переулках, парках, скверах и других местах объедки, скорлупу, окурки, бумагу и т. п. Нарушителей ждал штраф от десяти до двадцати пяти рублей. Дворникам предписывалось «мусор и навоз в течение дня убирать немедленно“.
А вообще в Москве было спокойно. Никаких факельных шествий, костров из книг, битья витрин и погромов.
Мирную идиллию нарушали небольшие сообщения об англо-германской войне, до которой тогда у нас никому не было дела.
Лето 1941 года газеты призывали москвичей провести в путешествиях по Крыму (тогда Крымской автономной республике), Кавказу, Волге. Стоимость такой поездки составляла 200–250 рублей. Среднему квалифицированному работнику такая поездка была доступна. Конечно, кто-то получал больше, кто-то меньше. Например, ведущие солисты Большого театра получали четыреста рублей в месяц, а девушки из кордебалета – шестьдесят. Тем не менее все как-то находили себе место под жарким южным солнцем. В это лето, думал я, загорать на юге вам, москвичи, не придется. А если вы и уедете из Москвы, то не с Курского, а с Казанского или Ярославского вокзалов.
На первой странице одной из газет я увидел большую фотографию трибуны мавзолея. На ней, в негласно установленном порядке, стояли «руководители партии и правительства». Это были еще не старые люди. Сталину – 62 года, Молотову – 51, Кагановичу – 48 лет, Берии – 40, Хрущеву – 47, Микояну – 46. Я вспомнил, как мама, когда я не хотел есть, раскладывала передо мной такую же газету и скармливала мне кашу по ложке за здоровье Сталина, Молотова, Кагановича, Берии и других вождей советского народа. Я же, когда подрос, старался, чтобы подобные фотографии из газет, а также фотографии Ленина и Сталина не попали как-нибудь в уборную. (По политическим соображениям, разумеется.) О существовании тогда туалетной бумаги москвичи и не подозревали. У них были другие заботы. О некоторых из них они писали в газеты.
А писали они о том, что во время трансляции оперы из филиала Большого театра, особенно «Травиаты», лучше всех бывает слышен суфлер, о том, что в букинистическом магазине есть Ницше и Шопенгауэр, а нет Маркса и Ленина, о том, что в палатке «Союзутиля» приемщик отказался принять старинные бронзовые подсвечники, заявив, что у него нет денег, что сосед Анохин уехал в командировку, не выключив репродуктор, и теперь тот орет с утра до ночи и не дает никому спать, что уборщицы на Ярославском вокзале сметают мусор с платформ на рельсы, а в вокзальных «забегаловках» грязь и заведующий одной из них, по фамилии Клочков, подогревает пиво в ржавом чайнике, месяцами не меняет халат и не убирает мусор. Граждане возмущались тем, что в продаже имеются прожекторы, пылесосы, электроприкуриватели, а вот простых керосиновых ламп и железных лопат нет, что в государственных магазинах нет клюквы по рубль восемьдесят и приходиться покупать ее на базаре по пятнадцать рублей за килограмм.
Однажды читатели сигнализировали в газету о том, что на кухне одной из квартир дома 24 по улице Мантулина горят две лампочки по девяносто четыре свечи каждая и «никто не желает пресечь это разбазаривание электрической энергии». Да, москвичи не могли смотреть спокойно на такое безобразие, они заботились об общенародной собственности.
Постепенно чтение газет меня утомило. Я почувствовал, что стены и окна моей комнаты блекнут, темнеют, уходят куда-то, а сам я становлюсь тяжелее, сводит ногу, чешется среднее ухо, подергивается вилочковая железа, стало темно и тихо, а потом наступивший мрак растворился светом, и я, наконец, почувствовал, что снова нахожусь дома и не в прошедшем, а в настоящем времени. Чтобы убедиться в том, что это не сон, я встал, включил телевизор, узнал о том, что доллар снова подорожал, а чеченцы устроили очередной взрыв, и понял, что я не сплю. И все же мне стало жаль, что я так мало побыл в довоенной Москве, мало ходил по ней, мало говорил с людьми. Когда еще побываешь во дне минувшем?
А как было бы хорошо что-нибудь привезти из такого путешествия. Ну, хотя бы творожные сырки в корзиночках, шоколадные или цукатные, или коробку шоколадных конфет «Деликатес», «Театральный набор», «Золотой петушок», «Карнавал», «Лилипут» или шоколадную «бомбу», размером с бильярдный шар, с сюрпризом внутри. В кондитерском магазине на улице Горького (Тверская) во время своего путешествия я, кстати, обратил внимание на то, что некоторые названия конфет сохранились до нашего времени, например, «Малина со сливками», «Красный цветок», «Золотая рыбка», а вот таких конфет, как «Зубровка», «Китайская смесь», «Мессинские», «Крем-брюле», «Ровесник Октября» теперь, по-моему, нет. Ну что ж, в «карете прошлого» и так нет свободного места. Все забито воспоминаниями.
Я ничего не рассказал о встрече с самим собой, со своими родными, полагая, что эти события носят сугубо личный характер, а потому читателю совсем не интересны. Но после подумал, что в таком путешествии и личные переживания могут представлять интерес. А стало быть, надо сказать несколько слов и о них.
Мои отец, мать, бабушка и я сам занимали в квартире довольно просторную комнату, метров двадцать, наверное. Ее большое окно выходило на ресторан «Астория» (потом «Пекин», потом «Будапешт»). В то время, перед войной, было трудно с маслом. С пяти утра приходилось выстаивать за ним длинную очередь. И вот мама и бабушка придумали более простой, хотя и более дорогой способ доставания масла: они ходили в ресторан, брали бутерброды, снимали с них масло и приносили его домой. Ребенок ведь, как котенок, не может сделать ничего плохого и его нельзя не любить. Далекое, навсегда ушедшее время. И как было бы прекрасно всем нам провести хоть один день вместе, сесть за большой стол под оранжевым абажуром, пить чай с пирожными из Столешникова, говорить, смеяться и плакать. Много интересного узнали бы от меня мои родные. Единственное, о чем я не хотел бы с ними говорить, это о их уходе. К самому себе я не испытывал никакой симпатии и не имел ни малейшего желания подержать самого себя на руках. Было для меня в этом что-то противоестественное. Бессмысленными и глупыми казались мне мои восторги, а уж когда раздался рев – мне стало совсем противно, и я вышел из комнаты.