Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны
Шрифт:
«А серый, зимний рассвет, – рассказывал об увиденном репортер “Московского листка”, – приносит такое же кошмарное утро, как и промелькнувшая ночь…
Орудийная пальба. По улицам проносятся санитарные автомобили. Летают грузовики с солдатами и “красной гвардией”, и над каждым грузовиком – лес штыков.
У лавок – обычные хвосты, но нервно-потрясенные, испуганные обыватели ведут себя крайне беспокойно.
На Долгоруковской около Чичкина толпа хочет взять молочную “штурмом”.
Охраняющие порядок два солдата поднимают винтовки и начинают стрелять в воздух…
Паника. Визги женщин. Толпа шарахается в стороны.
Минут через десять наступает успокоение. Но ненадолго. Стреляют где-то на соседней улице. И опять – паника».
Однако нервное состояние горожан, находившихся поблизостиот районов боевых действий, не идет ни в какое сравнение с тем, что пришлось испытать москвичам, оказавшимся в самом эпицентресражений. Житель одного из домов на Тверском бульваре, Константин Паустовский, описал пережитое в те страшные дни:
«Однажды, в седую от морозного дыма осеннюю ночь, я проснулся в своей комнате на втором этаже от странного ощущения, будто кто-то мгновенно выдавил из нее весь воздух. От этого ощущения я на несколько секунд оглох.
Я вскочил. Пол был засыпан осколками оконных стекол. Они блестели в свете высокого и туманного месяца, влачившегося над уснувшей Москвой. Глубокая тишина стояла вокруг.
Потом раздался короткий гром. Нарастающий резкий вой пронесся на уровне выбитых окон, и тотчас с длинным грохотом обрушился угол дома у Никитских ворот. В комнате у хозяина квартиры заплакали дети.
В первую минуту нельзя было, конечно, догадаться, что это бьет прямой наводкой по Никитским воротам орудие, поставленное у памятника Пушкину. Выяснилось это позже. (…)
В ответ на пулеметный огонь разгорелась винтовочная пальба. Пуля чмокнула в стену и прострелила портрет Чехова. Потом я нашел этот портрет под обвалившейся штукатуркой. Пуля попала Чехову в грудь и прорвала белый пикейный жилет. (…)
Я пытался увидеть людей, но вспышки выстрелов не давали для этого достаточно света. Судя по огню, красногвардейцы, наступавшие от Страстной площади, дошли уже до половины бульвара, где стоял деревянный вычурный павильон летнего ресторана. Юнкера залегли на площади у Никитских ворот.
Внезапно под окнами с тихим гулом загорелся, качаясь на ветру, высокий синий язык огня. Он был похож на факел. В его мертвенном свете стали наконец видны люди, перебегавшие от дерева к дереву.
Вскоре второй синий факел вспыхнул на противоположной стороне бульвара.
Это пули разбили горелки газовых фонарей, и горящий газ начал вырываться прямо из труб.
При его мигающем свете огонь тотчас усилился».
К. Г. Паустовскому пришлось все дни боев провести в подвале дома. В короткий период перемирия воюющие разрешили покинуть дом женщинам и детям. Мужчинам было приказано остаться. Под конец этого невольного заточения будущий советский писатель едва не был расстрелян красногвардейцами, обвинившими его в стрельбе из окон. Паустовского судьба хранила, а вот его ровесник Б. А. Котов почти в такой же ситуации – его заподозрили в том, что он связывался по телефону со штабом «белых», – расстался с жизнью. Потом, правда, большевики разобрались и признали, что была допущена ошибка.
В течение 1–2 ноября революционные силы продолжали наращивать удары. Красногвардейские отряды и солдаты захватили гостиницу
Дом у Никитских ворот после октябрьских боев
«С каждым часом хуже, – описывал С. Я. Эфрон последние дни в стане “белых”. – Наши пулеметы почти умолкли. Сейчас вернулись со Смоленского рынка. Мы потеряли еще одного.
Теперь выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.
Для чего-то всех офицеров спешно сзывают в актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре – стол. Вокруг него несколько штатских – те, которых мы вели из городской думы. На лицах собравшихся – мучительное и недоброе ожидание.
На стол взбирается один из штатских.
– Кто это? – спрашиваю.
– Министр Прокопович.
– Господа! – начинает он срывающимся голосом. – Вы офицеры, и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе – бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет общественной безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий. Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов, с тем чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил.
В ответ тягостная тишина. Чей-то резкий голос:
– Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?
– Я член Временного правительства.
– И вы как член Временного правительства считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?
– Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, – взволнованно отвечает Прокопович.
Исступленные крики:
– Позор! Опять предательство! Они только сдаваться умеют! Они не смели за нас подписывать! Мы не сдадимся!»
Однако сдаваться все же пришлось. 3 ноября 1917 года офицеры и юнкера, находившиеся в Александровском училище и 5-й школе прапорщиков, были разоружены.
«На другой день 4(17) ноября было объявлено, что юнкеров выпускают из училища, – вспоминал В. С. Арсеньев, – все бросились спарывать погоны и петлицы с кителей, надевать полушубки и писать пропуска на имя фантастических солдат каких-то фантастических полков. Большевистский комиссар все подписывал и давал пропуска; я тоже сначала так сделал, но, устыдившись потом своей слабости, дал подписать билет на выход из училища на имя юнкера такой-то роты и в “выходной” шинели с погонами и вещевым мешком беспрепятственно вышел и дошел до дома благополучно…»