Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта
Шрифт:
При дворе и в аристократических салонах строжайшим образом соблюдалось местничество, при почти суеверном следовании правилам этикета, являвшегося, по всей вероятности, наследием испанского духа. Зато когда те же самые аристократы прогуливались в парках или просто по улицам, даже самые выдающиеся из них старались остаться незамеченными и смешаться с толпой, как если бы сами к ней принадлежали. Граф Сент-Олер, бывший послом в Вене в первой трети XVIII века, очень реалистично описал это в своих Мемуарах, изданных Марселем Тьебо. [19]
19
Paris: Calmann-Levy, 1927. Примеч. авт.
Этому французскому дипломату довелось сопровождать эрцгерцога Карла
Даже сама императорская семья отказывалась от строгого соблюдения протокола, участвуя в народных развлечениях, при этом отмечалась все та же деликатность с обеих сторон, одинаковая готовность не стеснять друг друга. Привязанность народа к монархам выражалась не радостными возгласами при виде императора, а скорее своего рода почтительным дружеским расположением, как если бы такое событие было вполне естественным, повседневным. Представлялось само собой разумеющимся, что монарх запросто прогуливается среди своих подданных. Для графа Сент-Олера, привыкшего к французской толпе, прогулки императора по Пратеру или по Аугартену почти без всякого эскорта и без полицейской охраны были «любопытным зрелищем», но ведь отцу нечего бояться, когда он находится среди своих детей, от них не должно ожидать дерзостей и бесцеремонности. Каждый раз, когда посол описывает взаимоотношения между монархом и венцами, он использует слово « дружелюбие»: действительно, можно говорить о реальном и глубоком взаимном уважении между правителями и подданными.
Как мы уже сказали, Иосиф II предпочитал, чтобы люди не замечали его присутствия и вели себя так, как если бы он был невидимкой. Фердинанд I Великодушный не претендовал на это. Его непринужденность была проще и естественней, потому что сам он был менее робок, чем Иосиф, а значит, менее скован и меньше стеснял людей. Когда его узнавали, он отвечал на приветствия, как ответил бы любой другой прохожий. Эта деталь позволила графу Сент-Олеру, описавшему ее в своих Мемуарах, отметить присущую венскому характеру особенность: непринужденность венцев никогда не угрожала превратиться в неуважительность.
«Обе стороны на равных обменивались приветствиями с дружеской улыбкой. Император знал поименно множество людей и часто обращался к ним с несколькими дружелюбными словами, которые всегда принимались с искренним уважением и никогда не вызывали бестактных ответов. Если он останавливался во время своих частых прогулок, вокруг, на почтительном расстоянии от него, постепенно собиралась толпа; никому и в голову не приходило как-то определять границу, которую не следовало переступать. При таких встречах стирались любые различия, так подчеркнуто соблюдавшиеся при других обстоятельствах. Первая дама Вены не осмелилась бы оттолкнуть женщину из простонародья, чтобы подойти ближе к монарху. Сам же он в присутствии народа служил примером уважения к равенству и импонировал людям скорее своею стеснительностью, нежели пренебрежением правилами, тщательно разработанными полицией для простых граждан». Несмотря на общие бедствия — войну, чуму, наводнения, а также на личные невзгоды (ведь от всего этого Австрия не была застрахована, как и любая другая страна), благополучие жителей Вены было обусловлено «искусством жить», которое выработалось у них самопроизвольно и органически, правда, при благоприятных материальных условиях, но также и в особенности благодаря естественной предрасположенности к благополучию, являющейся чрезвычайно важной чертой характера, без которой эти честные люди, вероятно, стали бы чувствовать себя жестоко угнетенными своими монархами и принимали бы их непринужденность и простые добрые намерения за скрытый «патернализм», чреватый посягательством на их естественную свободу.
Народы, как и отдельные люди, одни больше, другие меньше, наделены способностью «строить свое благополучие», пользуясь средствами, предоставленными судьбой в их распоряжение. Никто не отрицает, что в распределении земных благ, на которых, в частности, зиждется благополучие, играют свою роль внешние события. Но блистательное великолепие, которым Вена украсила себя после страданий под турецкой осадой, энергия и смелость, с которыми она восстановилась после катастрофических разрушений войны 1939–1945 годов, с пронзительной очевидностью свидетельствуют о волшебном даре жителей Вены: об умении улыбаться как благополучию, так и несчастью.
Глава вторая
ПОРТРЕТ ВЕНЦА
Если нелегко создать портрет города, то еще труднее написать портрет его обитателя. В особенности когда речь идет, как в данном случае, о космополитическом центре, где за многие столетия смешались все европейские расы. Совершенно очевидно, что абстрактного понятия «венец как таковой» не существует. Поэтому как физический, так и нравственный портреты жителя Вены рискуют оказаться в равной степени произвольными. Кого можно назвать венцем в полном смысле этого слова в городе, население которого в интересующий нас период продолжало разрастаться с колоссальной быстротой, потому что туда из всех княжеств империи устремлялись самые выдающиеся люди? Сколько времени нужно было прожить в этом городе, потомком скольких поколений «истинных венцев» следовало быть, сколько нужно было иметь за спиной поколений дворянства, приобретенного гражданской службой, чтобы получить право называться венцем? И если бы мы наугад остановили свой взгляд на любом жителе этого города, вполне вероятно, он мог бы оказаться либо совсем недавним иммигрантом, либо человеком, откровенно не поддающимся ассимиляции.
Существует всего один надежный или, скорее, относительно надежный критерий — считать настоящими венцами только знаменитостей, родившихся в этом городе, например таких, как Шуберт, Грильпарцер, Штифтер. Но можно ли позволить себе такое явно неправомерное обобщение и распространить на всех жителей города признаки, присущие, возможно, всего нескольким исключительным личностям? Нет сомнений в том, что, учитывая господствующую в наше время тенденцию к обобщению всего и вся, можно было бы составить некий, как теперь это называют, «портрет-робот», наложив один на другой множество образов и выделив из них лишь общие для всех черты, но подумать только — что представлял бы собой подобный образ: это был бы портрет всехгорожан, то есть ничейпортрет… И все же веками существует некий виртуальный персонаж, который называется венцем, — это член общности индивидов, обозначаемой именем «венцы», и этот типаж вполне имеет право на существование. Нам следует также помнить, что лучший способ кого-то узнать — это увидеть его в повседневной жизни: поступки, поведение, реакции, вкусы и антипатии раскроют наблюдателю его характер. В этом смысле мы вполне можем доверять превосходному романисту Адальберту Штифтеру, обратясь к его книге Вена и венцы, [20] которая познакомит нас с его соотечественниками.
20
Stifter A. Wien und die Wiener. Примеч. авт.
С высоты причудливого дома в виде башни на Ад-лергассе, который был жилищем Парацельса в венский период pro жизни, и из своей квартиры на последнем этаже дома на Зайтенштеттергассе, где Адальберт Штифтер поселился позднее, его взору открывалась панорама города и окрестностей. Этот писатель и одновременно живописец, входивший в число лучших художников-романтиков, мог вволю любоваться пейзажем равнины и лесов и одновременно изучать поведение и манеры, быт и образ жизни как своих соседей, так и прохожих на улице. Подобно Грильпарцеру, Штифтер любил Вену с истинной страстью — да и кто ее так не любил? — что, впрочем, не позволяло ему закрывать глаза на ее мелкие недостатки. Читая его романы о жизни соотечественников, мы особенно хорошо представляем себе облик города, каким он был в начале XIX столетия (Штифтер родился в 1805 году), но при этом убеждаемся в том, что одни и те же постоянно действующие факторы заставляют народ столетиями оставаться самим собой в своих основных проявлениях. Так, комические черты жизни Вены периода до 1800 года, о которых мы узнаем от персонажа Йозефа Рихтера, уроженца деревни Айпельдау, сохраняются на всем протяжении XIX века, и мы обнаруживаем множество их даже в наши дни.
Романы Штифтера по-своему столь же документальны, как и письма рихтеровского «человека из Айпельдау», и дневник Бойерле, и мемуары Каролины Пихлер, мы с одинаковой уверенностью в надежности информации узнаем из них многое не только о жизни действующих лиц, но и о самих авторах. Это относится также и к романам Артура Шницлера, в которых с удивительной точностью, с трепетным волнением и иронией воспроизводятся картины Вены начала XX века.
Письма «человека из Айпельдау» очень своеобразны; они мало понятны читателю, не знакомому с венским диалектом, но само воспроизведение в них народного языка со всей его сочностью, насмешливостью, необычностью, простодушной ироничностью и здравомыслием кажется читателю бесконечно привлекательным, и благодаря этому изобретательный прием Йозефа Рихтера вызывает ощущение подлинности. Письма были написаны между 1785 и 1794 годами, и для тех, кого интересуют венская мода, политические идеи, театральный репертуар, публичные развлечения, они представляют собой почти неисчерпаемый источник информации.