Поймать лисицу
Шрифт:
Он тайком наблюдал за ней. Ничто не укрылось от его взгляда: он видел, как она упаковывает санитарные принадлежности, как ухаживает за ранеными, как разговаривает с его матерью. «Пусто без нее будет», — думал мальчик. Он строгал ножиком дощечку и вдруг, ошеломленный, опустил руку: а ведь он-то ей так ничего и не подарил… Что же будет напоминать ей о нем?
Йоле перерыл все свои вещи. Но не попадалось ничего достойного внимания: кусок проволоки, гвозди, обрывок старой газеты. Он вывернул карманы — веревочки, какая-то тряпка, дощечка, которую он начал было строгать…
Партизаны уходили, и вместе с ними улетала та самая, хорошо знакомая песня, а Йоле все сидел и вырезал на дощечке свое имя.
Он нагнал их за околицей. Поравнялся с санитарной повозкой. Дарья улыбнулась, и все вокруг засияло от этой улыбки.
— А я подумала, мой дружок меня позабыл…
— Я тебя никогда не забуду, — выпалил Йоле.
Ему очень хотелось добавить: «До конца своей жизни». Но произнести это он не смог. Если бы сказал, то наверняка бы разрыдался. Молча сунул дощечку ей в руку.
Дарья раскрыла ладонь. На дощечке неровно, детскими буквами было вырезано: «Йоле».
— Вот спасибо, — улыбнулась она. — Это будет мой талисман на время войны. — Она расстегнула пуговицу на блузке и опустила дощечку за пазуху.
Йоле не осмеливался взглянуть на девушку, с трудом сдерживая слезы. Кто-то позвал Дарью.
— Давай прощаться, Йоле. Наши уже ушли.
Глаза мальчика наполнились слезами.
— Только не погибни, как мой Райко, — попросил он, и рыдания сдавили ему горло.
Она остановилась, посмотрела на него серьезно и вдруг заплакала.
— Не погибну, Йоле. Обещаю тебе.
Наклонилась, быстро поцеловала его и побежала за колонной.
Она удалялась, унося с собой что-то невообразимо прекрасное. Позже в деревню приходили свои и чужие, он видел множество лиц, но ее лицо было единственным — оно постоянно стояло перед глазами.
И когда ему казалось, что оно ему только приснилось, мальчик вскакивал и бежал к своему тайнику, где была спрятана тетрадка с фотографией. Раскрывал ее и подолгу смотрел в глаза девушки.
Потом, вздохнув, снова прятал тетрадь, уверенный, что не выдумал Дарью, что она была на самом деле.
Даринка
Когда Йоле стоит на верху стога, он испытывает удивительное чувство — он высоко-высоко, выше всех. И видит дальше всех. И небо к нему ближе. Кажется, все вокруг принадлежит ему. Люди удивляются, как здорово у него получается стог — гладенький, точно яичко, а он растет вместе со стогом, старается, только бы услышать: «Никто не умеет так, как Йоле. Ей-богу, настоящий мастер. Второго такого в округе не сыщешь».
За эту скромную похвалу мальчик и вправду готов был из стога сделать самое настоящее яйцо и встать на его вершине одной ногой, как аист, — вот на что он был готов. Услышав добрые, полушутливые слова тетки: «Йоле, птаха ты моя, куда ж ты забрался? Еще чуть-чуть — и достанешь до неба!» — он стремился все выше и выше, чтобы походить
Да и ради Елы и Нады, дочек Момира, заигрывающих с ним, так и норовящих задеть его граблями, чтобы стащить со стога. Да, ради них тоже. А больше всего, пожалуй, ради Даринки, серьезный и грустный взгляд которой он то и дело ловил на себе. Тогда по телу его пробегал легкий озноб, а из груди вырывался вздох: «Где же ты теперь, Райко, брат мой? Ах, если бы ты мог быть здесь… Ведь эта красота принадлежит тебе». При воспоминании о Райко на глаза набегают слезы, и так, сквозь слезы, Йоле смотрит на Даринку, первую красавицу на селе. И самую лучшую работницу из всех девушек.
Все эти дни, в пору сенокоса, Йоле не спускал с нее глаз. И заметил, какие пылкие взгляды бросали на нее парни, когда они уселись перекусить под ветвистой грушей. Ему хотелось — он сам не знает почему, только ему очень хотелось крикнуть им: «Пошли прочь, петухи! Уберите от нее руки! Что рты поразевали? Того и гляди, проглотите! Вон сколько вокруг других, а ее оставьте в покое. Она не для вас, она не такая, как все».
Да и что это за парни? Мальчишки! Только двое-трое настоящих. А первый среди них — Велько. Ровесник Райко. Как раз ей под пару.
Йоле не любит его за то, что он со своими четниками шатается по округе, а Райко с его пролетариями здесь нет. Что он приходит в деревню, а Райко уже больше никогда не придет. Вот за что!
А еще из-за Даринки. Йоле хорошо знает, что сердцем она всегда стремилась к Райко, но теперь все чаще посматривает на Велько. «Где же у нее совесть?» — думал мальчик, глядя на нее сверху, со стога. Когда ее взгляд случайно останавливался на нем — на его глазах, на лице, так похожем на лицо Райко, — Даринка тут же отводила глаза. Из груди ее вырывался вздох, и Йоле еще долго чувствовал, что она смотрит на него печальными, полными невысказанной боли глазами. Ему становилось невыносимо тяжело.
Что происходило во время обеда, он не мог бы с точностью рассказать. Помнит только шутки, хохот, поддразнивание. Мальчика это не интересовало, он лишь внимательно следил за тем, где Даринка, что она делает. Он видел мужские взгляды, останавливающиеся на Даринке. Особенно внимательно Йоле наблюдал за Велько, который буквально не спускал с нее глаз. «Четник проклятый!.. — думал мальчик, сжав зубы, — Хорошо устроился, безопасно. Воюешь поблизости, по окрестным деревням… Что ж ты, герой, не ушел с Райко, с пролетариями? Предпочел остаться с этим жульем?!»
О, крикнуть бы им в лицо: «Все вы трусы! Все! И ты, Велян, самый большой трус. И на сенокос придешь, и на посиделки. И не надо быть там, где убивают… Что, неправда?!»
Но разговор во время обеда, шутки, смех — все шло своим чередом, и Йоле чувствовал себя ужасно одиноким на своем стоге. Это его последний стог сегодня. Он видит, как дядька машет рукой, давая знак к окончанию работы:
— Ну, друзья, довольно. Заканчиваем. Большое всем спасибо.
— Верно, Стоян, — замечает тетка, — не след скошенную траву росой поливать.