Поймай падающую звезду
Шрифт:
Новости и инструкции медленно пересекают Атлантику, они, как правило, противоречивы: хорошие и плохие, легенды и документы, истина и ложь… Отправляя флот с новым губернатором, король еще не знал, что Нуньес де Бальбоа выполнил его заветное желание: Испания открыла Южное море, и тем самым раз и навсегда доказала современную теорию, гласящую, что Земля круглая.
Старец упрям. Своей крепкой, но несправедливой рукой он быстро погубит Дарьен. Священники с Испанского острова, где на некоторое время остановился флот, прозвали его Furor Domine. О его характере красноречиво свидетельствует тот факт, что в путешествие через океан он прихватил с собой собственный гроб. Не успев получить от короля назначение на пост губернатора Золотой Кастилии, этот человек умер, тем
Нуньеса де Бальбоа, который беспрекословно подчинялся королевской воле, старец возненавидел с первого мгновения. Возненавидел его молодость, его непосредственность, готовность трудиться наравне с моряками, он ненавидел его дипломатические способности и дружбу с индейцами. На карту поставлена его голова, он обвинен в различных тяжких проступках, его провозглашают непокорным испанской короне. Его лишают свободы, но не общепринятым способом: для знаменитого подсудимого делают деревянную клетку, которую губернатор размещает в собственном доме.
Тем временем до короля дошло фантастическое известие, заверенное актом, об открытии Южного моря, и суверен отправляет в Золотую Кастилию соответствующую награду конкистадору. Но градоначальник Дарьена вместо того, чтобы немедленно вручить своему узнику полученные от двора важные документы, устраивает для него издевательский сюрприз: свадьбу. Он женит его на своей старшей дочери, несмотря на то, что девушка находится в Испании. Этот брак так и остался на бумаге, и молодожены так никогда и не встретились. Впрочем, жизнь Нуньеса де Бальбоа продолжает висеть на волоске.
Что же случилось на самом деле? Указом короля Фердинанда Католика Нуньес де Бальбоа назначен первым губернатором Панамы, но прежде чем отправить его туда, старец начинает новый процесс с предопределенным исходом — смертной казнью. На главной площади Дарьена он велит немедленно отрубить своему зятю голову, а в качестве тестя и единственного законного наследника устанавливает власть над берегами, которые никогда не видел и не увидит.
Цензоры текста, который я дочитываю — осталось прочитать только «Эпилог», — упустили два предложения, которые подчеркнул внимательный читатель Хосе Антонио. «Испания всегда была неблагодарна своим героям и капитанам». Сказать это после Гражданской войны от имени победителя, который сражался за возвращение к старым ценностям, да еще в книге, призванной прославлять достижения отечества, действительно было политическим грехом.
Еще раньше, в другом месте, где описывается человечность Нуньеса де Бальбоа, анонимный автор защищает его от упреков других историков в том, что в сражениях с туземцами он использовал собак: «Это были времена всеобщей жестокости, и я в самом деле не верю, что нас, свидетелей ужасов современной войны, когда человек все свои творческие силы направляет на то, чтобы совершить ужаснейшие и самые массовые разрушения, может удивить то, что в критические моменты они использовали охотничьих собак, а также палили из аркебуз и мушкетов, чтобы найти выход из тяжелого положения». Этот современный комментарий выглядит слишком общо, но все-таки, о чем все-таки думал автор, сочиняя этот текст в 1944 году? О немецких концлагерях или о бомбардировках европейских городов союзной авиацией? Цензор совершенно определенно думал о последнем, однако он упустил из виду, что подвергает сомнению все предложение, фактически ликвидирует анонимность и запроектированную перспективу вечности.
Между страницами 146 и 147 я нашла короткий волосок, цвет которого мне хорошо знаком. Я внимательно держу книгу, чтобы дочитать ее до конца и чтобы не выпала ее составная часть, оставшаяся от человека. Разве я не знала об этом раньше? Каждое проявление любопытства, в том числе и читательского,
Наконец я закрыла книгу и тихо поднялась, чтобы навестить нашу уснувшую дочь, и только тогда погасила свет. Вижу, как темнота редеет в окне, и прикрываю глаза: пока я не заснула, их может растревожить заря. В пространстве между сном и явью мелькают тени и искаженные контуры, группирующиеся в бледное воспоминание.
Прошли годы с тех пор, как я вообразила себе озорника с петардами — для кого-то пятнадцать лет, а для многих из нас целая жизнь. Вернувшись в свою страну, разодранную и съежившуюся, как шагреневая кожа, я убедила себя в том, что ни в каком другом месте, кроме Белграда, невозможно начать сначала. Я вновь выхожу в люди. На открытии одной выставки в подвалах Конака княгини Любицы ко мне подходит старичок в застиранном сером плаще. И только когда он представился, я узнала его — дипломата с улицы Нуньес де Бальбоа. Я вижу перед собой не только постаревшего, но и сломленного человека. Спрашиваю его о жене. Он машет рукой, поминает трагедию прошедших лет, как будто я понимаю, о чем он говорит: предполагаю, что речь его о том, что касается всех нас.
— Я слышал хорошие отзывы о вашей новой книге, — говорит он, и даже упоминает название.
— Вы читали ее? — живо интересуюсь я; в ней многое сказано о нашем общем опыте жизни в Испании.
— Нет, но очень хочу прочесть. Разве вы не знаете, что мы, здешние пенсионеры, — тут он улыбкой побежденного намекает на то, что я приехала из-за границы, — не можем позволить себе такую роскошь, как книга.
Я попросила человека, который однажды принимал меня в своем мадридском доме, написать адрес и на следующее утро послала ему книгу. Бандероль ушла с горькими мыслями: куда уж горше… ореховая скорлупка, волны истории… Тогда, на почте, после непременного препирательства по поводу содержания штампа «печатное издание» на бандероли, содержащей личное послание, нахлынули воспоминания про улицу Нуньес де Бальбоа, дипломатию, церемонии и неясные предчувствия, как и сейчас, перед тем, как наступит поздний сон, возникает озорник с петардами, слепой бродяга, Южное море, голова на плахе… И только намного позже — по правде говоря, совсем недавно — совершенно случайно я узнаю, что бывший дипломат из Мадрида в тот день, когда мы встретились в подвалах княгини Любицы, был в трауре по случаю трагической гибели сына.
Чего только ни путается в голове, лежащей на подушке, и сейчас, заплатив обол за все свои переезды, в первую летнюю ночь в брошенном доме в Пуэрто, утомленная чтением и воспоминаниями, наконец, засыпаю. Мертвецким сном.
Елена Ленгольд
Love Me Tender
1
Элвис благоухал сказочно! И рука его не потела, хоть он и держал мою ладонь в своей уже целых две минуты. Второй он обхватил меня за талию. Крепко, как следует! Довольно решительно. Я всего его чувствовала. Немножко щекотали нос блестки его высокого воротника. Восхитительный человек этот Элвис! Поет будто только для меня, пока мы вот так танцуем. Он шепчет, а слышат его все. Ладно, у него микрофон, но все-таки.
Love те tender, love те sweet, never let me go… Не знаю, кто бы захотел отпустить тебя, елки-палки. Что касается меня, то можешь вертеть мной так до самой смерти. Или пока не свалимся в этот бассейн, один черт.
You have made ту life complete, and I love you so… Я каждому его слову верила. И так хотелось ему об этом сказать. Но просто некогда было, да и не совсем все было в порядке. Мужик пел, и все смотрели на него и, что хуже всего, смотрели на меня, и микрофон тут болтался между его и моими губами, а губы эти были так трагически близки, и кто знает, что бы с нами случилось в какой-нибудь другой обстановке. А ведь хотела я ему сказать именно это, что верю ему, пока он поет. И чтобы бросил он этот микрофон, и чтобы воспарил на крыльях своего сверкающего серебристого плаща, и чтобы унес меня отсюда, сначала на пляж, на песочек, а потом куда ему угодно.