Поют камни
Шрифт:
Все сказы, вошедшие в настоящий сборник, имеют фольклорные источники. «Сказание о Вахрушкином счастье» основано на часто встречающемся сказочном мотиве о трех подземных царствах и о целительных свойствах птичьего пера. Сказ «Поют камни» навеян местными легендами о «шайтановом городище» и о происхождении «каменных сапогов», что стоят за Юрмой. Сказ «Зузелка» открывается преданием: «Есть немало на Урале гор и горушек, хребтов и речушек, про которые в старину люди сказы сложили. К примеру сказать, есть на одном крутом берегу реки Белой большой обрыв, а на нем камень, как есть огромный стул с подлокотниками. И стоит этот стул с давних-предавних
«Зеленая ящерка» — это вариант знаменитого сюжета о полозе, указывающем герою золотую жилу…
Выше мы сказали, что Серафима Константиновна собирала материалы для своих сказов. Правильней сказать: не собирала, а впитывала, и не «материалы», а душу народной поэзии. Память у сказительницы живая, цепкая. Порой легенда, услышанная еще в детстве и, казалось, забытая, неожиданно приходит на ум и всегда кстати.
Фразеология Власовой — это фразеология народа, это вязь ярких и точных поговорок, пословиц, сравнений. Говоря о тяжелом труде старателей в старину, она пишет: «Клим, выходит, по пословице жил: «Золото моем, а голосом воем». Или еще про таких невезучих сказывали: «Золото намыл, а у ковшика дыра» («Зеленая ящерка»). Противопоставляет рабочих капиталистам-заводчикам: «Наши-то, простого люда корешки, из светлых родников пошли, не то, что господские — в мутной воде ростки пустили («Сказание о Вахрушкином счастье»). Там же: «Характер у новой жены, что кривое полено оказался — ни в какую поленницу не уложить».
Серафима Константиновна считает, что, собственно, ею придумано немного. Она сравнивает свое творчество с работой ковровщицы, соединяющей на полотне узоры, созданные за вековую историю народов.
— Чтобы писать сказы, — говорит она, — надо хорошо знать народ, его поэзию, безгранично любить свой край, ну и немножечко фантазии.
А. ЛАЗАРЕВ
ВАСЯТКИН САПОЖОК
Про наше каслинское литье да его мастеров, что своим умом и смекалкой до большого дела в литье доходили, как из чугуна не только сковородки отлить, а самонастоящие кружева сплести или такую красоту в поделке смастерить, что диво людей брало, — слава по всему миру давным-давно гуляет. К примеру сказать, ежели конь с седоком отлит, то все как живое в литье. И седок-воин или просто наездник лихой — тоже будто живой человек. И шапка на нем, и бешмет, вглядись — и пуговки даже чернеют. Кудри из-под шапки на голове видны, и улыбочка на губах играет. Да что там кудри, если чугунный наездник от беды скачет, то весь он на своем чугунном коне точно встревожен чем-то. На лице не улыбка тогда, а забота видна. Об волшебниках же, что эти поделки отливают, легенды и сказки в народе живут…
Про Васяткин сапожок тоже не одна сказка сложена. Кто говорит, будто в революцию в таком сапожке парнишка Васятка в цеха тайные бумаги носил… От большевиков к рабочим были эти бумаги, на бои с хозяевами заводов рабочие поднимались. А рождение этого чугунного сапожка вот каково:
…В старое, престарое время в дремучих лесах на горах Уральских затерялся заводишко один — Каслинским его назвали. Жил в нем вместе с другими крепостными людьми и Михаил Торокин. Какой он был из себя, не донесло до нас время, а вот то, что он мастерко был отменный по чугуну — это известно давно.
Говорят, от деда он еще слыхал, как их весь род в кузнецах век коротал, на огненной работе горел. Все редкостные кинжалы ковали, а один в их Торокинском роду отменным кольчужником был. Вот куда их родовая-то уходила.
— Не проволоку тянул, — хвастал дед Михаилу, когда тот подрос да в цех угодил, душной низенький сарай с пристройками.
Любил Михаил слушать дедовы сказки про кольчужников в их роду. И про то, как дед говорил:
— Слава-то про кузнецов издалека ведется, чисто великаны кузнецы. Они тебе и кинжал откуют, и кольчужную рубаху оплетут. Только сноровку надо иметь большую.
Но не хитроумное кольчужное мастерство занимало Михаила, с другой думой он не расставался: не чугунок для щей или топор изладить, а настоящую поделку — вроде кречета в небе или подсвечник на столе. Не враз пришло умение к Михаилу, не сразу он модель орла вылепил, а потом и отлил по этой модели птицу и такую, что сам управитель принялся пот с макушки вытирать от радости при виде такого чуда. Это тебе не из глины или воска штучка, а из чугуна отлитая. Долговекая красота.
Покрыло время, как снегом запорошило, тайну мастерства и умения Михаила Торокина, как он первым в чугун жизнь вдохнул, как в его руках чугун человеческой силой заиграл и как его орлы и кречеты в полете — вот-вот улетят.
Большие деньги Демидовы загребали от уральского железа, немало получал доходов заводчик и от литья каслинского. Во дворцы каслинские поделки князьями и графами покупались, ну а Михаиловы — на особицу.
Год от года росло мастерство Михаила, только жизнь оставалась такой же голодной и тяжелой, какой она была у прадедов и дедов его. Известно, в крепости жили. Да и не по душе было Михаилу разных драконов лепить и русалок отливать, что приказывали хозяева. К другому его сердце тянуло — что кругом в жизни было. И хотел он это в чугуне на века показать.
И вот как-то раз занемог Михаил от работы, короткий век-то был в ту пору у работных. Ну жена, как полагалось, натопила печку в избе пожарче — дело зимой было, — залез Михаил на печку, укрылся тулупом покрепче и уснул. Сколько времени проспал, неведомо нам, только вдруг среди ночи проснулся. А ночь месяшная выдалась…
Проснулся Михаил, весь в поту лежит и по избе глазами шарит. Хорошо все видать. Тут полати, и на них сын и дочь спят. Тут жена у печки сидит, согнулась у каганца, лен теребит. На залавке чернеют модели новых поделок, приказчиков наряд: для господского дворца в самом Петербурге вылепить и отлить два чудища-льва, диковинных зверя с человечьим обличьем.
Не по душе эти поделки мастерку.
«Толи дело отлить коней на скаку. Как живые, они бы стали возле дворца», — думает Михаил, но не силен он пересилить своей думой хозяйскую прихоть.
Лежал-лежал Михаил так, думал и вдруг его взгляд на старые сапожишки сына упал. У порога они стояли. Низенькие, с петельками и заплатами на боках. Защемило сердце у Михаила, глядя на сапожишки.
Вся его горестная жизнь ровно в этих сапожишках вызвездилась, с ее нуждой, горем и болезнями. Закипело сердце у Михаила, и подумал он: «Погоди, Васятка, — так сына звали, — увековечу я нашу жизнь, всю ее в твоем сапожишке покажу». И показал.