Поздний звонок
Шрифт:
Гуран уложил его на землю.
– Руку давай сюда, эту – сюда…
Когда приклад упирался в плечо, указательный палец не доставал до спуска, пришлось подать винтовку назад. Мушка прыгала, Больжи видел перед собой белые страшные глаза мангыса, целился между ними и шептал: «Не защищай его, Саган-Убугун! Он убил моего отца, я убью его. Отойди от него, Саган-Убугун! Встань далеко от него! Все молочные пенки будут твои, ни одной не съем!»
Приклад не упирался в плечо, отдачи не было. Выстрелив, Больжи вскочил и сразу уткнулся в живот матери, которая уже склонялась над ним, плача, обнимала, дышала в ухо.
– Его хранят демоны, сынок!
– Это твой сын? – спросил Унгерн.
– Да, – сказала мать.
– Почему твой сын хотел убить меня?
Она не ответила. Унгерн перевел взгляд на Больжи.
– Подойди ко мне, мальчик.
Он подошел.
– Почему ты хотел убить меня? Что я сделал тебе плохого?
Глядя в землю, Больжи катал босой ногой камешек и молчал. Унгерн усадил его рядом с собой, ласково приобнял за плечи.
– Как тебя зовут?
– Больжи.
– Не бойся, Больжи, скажи правду. Ты хотел убить меня?
Больжи беззвучно пошевелил губами. Унгерн засмеялся и громко сказал:
– Говорит, что хотел убить меня!
– Нет! – крикнула мать, но Унгерн даже не посмотрел в ее сторону.
– Безродный! Стреляй в него! – приказал он гурану.
Мать с воплем схватилась за винтовку, ее оттащили. Больжи рванулся прочь, но Унгерн крепко держал его за локоть, отстранившись на расстояние вытянутой руки, чтобы самому не угодить под пулю. Двое чахаров крутили матери локти, она выгибалась и выла, шапка ее упала на землю. Ударил выстрел, еще пару секунд Больжи сидел прямо, пока Унгерн не перестал его удерживать. Глаза у него закатились, в горле булькнуло, и он упал лицом в кошму. Темное рвотное пятно растеклось на светлом войлоке.
Одним пальцем Унгерн приподнял ему подбородок, похлопал по щекам.
– Ничего, мальчик. Ничего.
Мать отпустили, она подхватила Больжи, как младенца, на руки, целовала, вытирала ему рот.
– Эжы, там твоя шапка, – говорил он. – Шапку потеряла.
Унгерн сорвал пучок травы, почистил испачканный рвотой сапог и поднялся на ноги, сказав:
– Мальчик жив, потому что Саган-Убугун хранит всех тех, на кого указываю я.
Гуран повел винтовку вбок. Грохнуло, крутившийся неподалеку лохматый пес подпрыгнул, с визгом поволочился по песку, оставляя кровавый след. Когда он затих, Унгерн начал развязывать пояс дэли. Развязал, встряхнул. Какие-то металлические комочки со слабым звяканьем просыпались на кошму.
– Подойдите ближе, – пригласил он.
Сперва подошли самые смелые, понемногу сзади стали напирать остальные, тесня смельчаков, которые из последних сил пытались удержаться у края кошмы, не наступить на войлок, где только что сидел джян-джин. На кошме лежали три сплющенные пули.
Носком сапога собрав их вместе, Унгерн сказал, что эти пули сплющились о ладонь Саган-Убугуна, упали, застряли в поясе, и так же упадут тысячи тысяч пуль, направленных в него красными, бессильных причинить ему вред. Война будет долгой, но разве можно победить человека, пред которым сам великий Саган-Убугун держит свою ладонь? Сегодня он держал ее неподвижно, просто ловил пули на лету, давил их пальцами и бросал за пояс, а если выстрелит настоящий враг, Саган-Убугун отобьет пущенную пулю, пошлет ее обратно, прямо в сердце стрелявшему.
– Когда я вернусь, – пообещал Унгерн, – этот день будет днем радости для добрых людей, днем горя – для злых, принявших красную веру, изменивших желтой.
Три пули он положил в карман, а четвертую кинул Больжи.
– Лови!
Тот изловчился и поймал, но мать шлепнула его по руке.
– Брось!
Больжи помотал головой.
Она стала разжимать ему кулак, он отдернул руку, быстро засунул пулю в рот, стиснул зубы и вдруг увидел, что к ним бежит Жоргал. Мать его не замечала. Ругаясь и всхлипывая, она пыталась пальцем залезть Больжи за щеку, чтобы выковырять оттуда проклятую пулю, а он едва не проглотил ее, видя, как Жоргал упал перед Унгерном на колени и лбом коснулся земли.
– Ты кто? – не узнавая, спросил Унгерн.
Жоргал указал на Больжи.
– Его брат. Мой брат хотел убить тебя, потому что ты убил нашего отца. Отец не хотел отдавать мне мою лошадь, и ты убил его.
– А-а, – вспомнил Унгерн.
– Я убежал от тебя, а теперь опять пришел. Я видел твою силу, больше не убегу. Возьми меня в свое войско, нойон-генерал!
4
На фотографии у Жоргала были толстые щеки, небольшой рот с капризно вырезанной верхней губой.
– Молодой был, – сказал Больжи, – но умный. В год Змеи родился.
Он взял пустой стакан, перевернул его на столе вверх донцем и объяснил, постукивая по нему кончиком ножа:
– Вот субурган, тут Унгэр сидел. Наша юрта совсем близко была.
Больжи придвинул к стакану консервную крышку, которую мы с ним использовали как пепельницу, но тут же передумал и вместо нее поставил тарелку с кровяной колбасой.
– Хорошая юрта, – добавил он. – Большая.
Крышка не могла дать мне представление о размерах юрты, на это способна была только тарелка. По ободку ее, обрамленная венком из колосьев, шла надпись: «Предприятия общепита под огонь рабочей самокритики!»
Между тарелкой и стаканом Больжи пристроил нож.
– Вот дорога, по ней он и бежал. Я хотел закричать: «Жоргал!» А пуля во рту, мешает. Понять не могли, что он задумал.
Я положил шелковый пакетик на ладонь. Амулет был невесом, как палый осенний лист, но от его невесомости, бесплотности, воздушной старческой сухоты, странно противоречащих грубой материальной силе, которую Больжи ему приписывал, возникло суеверное сомнение в том, что законы природы на всем пространстве истории действуют с равной неизбежностью.
Спали часа три, не больше. Едва стемнело, Безродный, как было приказано, разбудил Унгерна.
– Вставайте, ваше превосходительство… Пора.
Чтобы запутать след, двинулись на восток, а верстах в десяти от Хара-Шулуна свернули к югу. Поначалу отряд растянулся по степи, кто-то отставал, кто-то вырывался вперед, но вскоре кони и всадники стали жаться друг к другу. Ехали тесно, и от этого отряд казался совсем крошечным, беззащитным, затерянным в ночи. Узенькая живая полоска, спаянная человечьим и лошадиным теплом, за пределами которой нет ничего, кроме ветра и смерти.