Пожалуйста, только живи!
Шрифт:
– Привет! – Она опустилась за столик рядом с ним.
Витаутас вскинул на нее взгляд. Покрасневшие глаза мигали на Риту через затемненные стекла очков.
– О-о, – глумливо протянул он. В измученном голосе сильнее чувствовался прибалтийский акцент. – Кого я вижу! Решила узнать, как продвигаются дела с постановкой? Удивительно, что тебя это наконец заинтересовало.
– Я уже знаю, что пьесу сняли, – объяснила Рита. – Беликов сказал. Я хотела узнать у тебя, что конкретно произошло.
– А это я хотел бы узнать у тебя, что произошло. – Жемайтис нервно сорвал с носа очки и принялся вертеть их за дужку. – Почему ты срываешься и уезжаешь посреди
– Витаутас, давай только без мелодрам, ок? – скривилась Рита. – Не мой жанр, я от него смертельно устаю. Ни один из нас, кажется, не клялся другому в вечной любви и верности. Да что уж, ты у всех на глазах подкатывал к Соболевой на репетициях, и мне не приходило в голову делать из этого проблему. Кажется, совершенно очевидно было, что у нас отношения без обязательств, и главное, что имеет значение, это спектакль.
– Именно! – тонко взвизгнул вдруг Витаутас. Лицо его пошло красными пятнами, очки, стиснутые широкопалой рукой, придушенно скрипнули.
«Сломает!» – качнула головой Рита.
– Именно! Спектакль! На него в первую очередь ты и наплевала, сорвавшись хрен знает куда. А я… Я был так обескуражен твоим предательством, что тоже… сорвался. Ты же знала, ты знала, что я не могу… что это сильнее меня. Ты должна была удержать меня. Мы же не чужие друг другу люди, мы оба были заинтересованы. А ты свалила, и я просто не выдержал напряжения… А теперь, когда все рухнуло, ты появляешься и имеешь наглость задавать вопросы. Предъявлять мне какие-то претензии!
– Я, кажется, еще ничего не предъявляла, – возразила Рита. – Я просто спросила, что произошло. Почему так получилось.
– Почему? – Витаутас вскочил, неловко задев пластиковый стол. Стаканчики дрогнули, и кофе выплеснулся на исцарапанную столешницу. – Да потому, что твоя пьеса – дерьмо собачье! Потому что Голиков с самого начала не хотел давать на нее бабло, и Волкова была против. Это я настоял, а они… Кто теперь знает, может, он специально дал мне в руки эти деньги, потому что знал… Может быть, это они все специально меня подставили, чтобы избавиться от твоей говенной пьесы. Потому, что ты – бездарь, дорогая моя! Очень жаль, но это так. Нет, я где-то даже тебя понимаю. Если ты ничтожество, шпана подзаборная, страстно желающая пробиться в богему, приходится действовать определенным местом. Ты так и поступила. Влезла ко мне в постель, вскружила голову, заставила заниматься твоей ничтожной писаниной. Знала, сука, что я не смогу тебе отказать, что я в долгу перед тобой за тот случай с игрой… Ну что ж, тебе удалось, я повелся, как мальчишка. Только все равно не сработало. Наверно, всему театру ты еще дать не успела, а?
Рита медленно поднялась из-за стола, смерив бесновавшегося Витаутаса пристальным взглядом. Внутри у нее все клокотало, но внешне она оставалась спокойной, невозмутимой. «Спасибо, Марат, твоя школа», – усмехнулась про себя она.
– Положи очки! – произнесла она.
Голос был тихим, но таким властным, металлическим, что Витаутас, словно под гипнозом, послушался и опустил оправу на столик. Рита шагнула к нему и коротко, почти не замахиваясь, ударила сжатым кулаком в лицо. Тут же завизжала толстая буфетчица. Режиссер, вскрикнув, зажал растопыренными пятернями лицо. Из-под пальцев просачивалась на свет кровавая жижа.
– Наверно, театральная пощечина была бы более уместна, – холодно улыбнулась Рита. – Но что с меня взять, я ведь подзаборная шпана, мечтающая пробиться в богему. Прощай, Витаутас!
К стонущему Жемайтису уже сбегались люди. Рита, развернувшись на каблуках, вышла из буфета и пошла вниз по лестнице к выходу из театра. В легкие словно насыпали толченого льда. Дыхание с болью вырывалось из груди. На улице она на мгновение остановилась, задрала голову и принялась жадно хватать пересохшими губами струи дождя.
Бездарность. Ничтожество.
Этот озверевший от ломки по игре ублюдок орал, конечно, полную фигню. Но что, если… Что, если в чем-то он прав? Ведь Голиков действительно был против этой постановки с самого начала. Они полагали – это потому, что у Соболевой там не слишком большая роль, но что, если… И Волкова, воспользовавшись бедственным положением Жемайтиса, тут же сняла пьесу с репертуара. Единственное за столько лет ее произведение, получившее какое-никакое положительное признание. Да, раньше Жемайтис восхищался ее работами, но… Он творческий человек, он действительно мог увлечься ею как женщиной и быть необъективным.
Да, когда-то ее диплом хвалил ее вгиковский мастер, но когда это было? С тех пор прошло уже несколько лет. Неужели она превратилась в одного из тысячи начинающих авторов, которые много обещали вначале, но так ничего и не достигли, сдулись на полпути? Неужели она пять лет бездарно просиживала штаны в институте и так ничему и не научилась?
Конечно, очень заманчиво всю жизнь мнить себя непризнанным гением и сваливать причины своих неудач на других. Жемайтис проиграл деньги и сорвал спектакль, редактора издательств – ограниченные поденщики, не рискующие печатать что-то неформатное, киностудии не станут вкладывать деньги в неизвестное имя… Но что, если все это – чушь собачья? Просто потакание собственным слабостям, успокоение, м-м? Что, если все они правы и не берут ее работы просто потому, что они ничего не стоят? Пустая графомания, бездарная и никому не нужная?
Господи, да все это время она живет какой-то фальшивой придуманной жизнью! Прикидывается перед всеми, а главное – перед собой. Делает вид, что она – свободный творческий человек, не желающий связывать себя обязательствами. Этакий вольный стрелок, которому нет нужды продаваться в кабалу, потому что поклонники его творчества сами за ним бегают и согласны сотрудничать на любых условиях. Но ведь это – хрень, жалкая, никого не способная обмануть ложь. Это – как и ее отношения с Маратом – фальшивая, бутафорская свобода. Свобода человека, который только и мечтает, чтобы стать несвободным, мечтает, чтобы с него взяли слово и навесили на шею обязательств. Вот только та сторона не хочет, поэтому приходится улыбаться кровоточащими губами и рассуждать о свободе и независимости как о высшем благе на земле.
Чушь! Чушь! Жалкая, съехавшая на затылок маска!
Больше всего на свете ей хотелось сейчас вернуться домой, в свою маленькую съемную квартиру, где она толком не жила уже несколько месяцев, – до отъезда она практически переселилась к Жемайтису, чтобы не отвлекаться от работы над спектаклем ни днем ни ночью. Забраться в квартиру, закрыться на все замки, отключить к чертовой матери телефон. Ей осточертело быть сильной и свободной. Имеет она право на заслуженный нервный срыв? К черту все! Всех вас, гребаные идиоты! Завтра она сможет что-нибудь придумать, а сегодня – залезть в горячую ванну и хлебать джин прямо из горлышка.