Пожалуйста, только живи!
Шрифт:
Как бы там ни было, их совместные отчаянные вылазки, спланированные вместе аферы остались в прошлом. Кратов теперь, кажется, избегал ее. Рите, впрочем, было все равно. У нее и самой отпала охота к какому бы то ни было движению. Хотелось только провалиться поглубже в собственную кровать, отвернуться лицом к стене и спать, спать… Только сын, ее дорогой четырехлетний мальчик с внимательными глазами темно-чайного цвета, с ресницами, такими черными, словно кто-то вымазал края его век угольной пылью, с тугими розовыми щеками, с вечно задумчиво прикушенной нижней губой, был единственным, кто мог еще заставить ее улыбаться.
А кроме сына… Нет, было еще кое-что. Единственное, что оставалось в ее жизни постоянным занятием,
Ее герой, Марк, совершив на родине непреднамеренное убийство, вынужден был бежать и поступить в Иностранный легион, оставив на родине женщину, которую любил. За многие годы им удалось встретиться лишь несколько раз. Когда Марку оставалось лишь полгода до завершения его контракта, он попадал в плен, так и не узнав, что его любимая на родине воспитывает его дочь. Героиня романа, Марина, собрав все сбережения, ехала вместе с дочерью в Марсель, чтобы встретиться там с Марком по завершении его службы. Марк же, во время освобождения из плена, получал пулю. Финал романа оставался открытым, выживет ли Марк после ранения, встретится ли с Мариной, узнает ли о ребенке – пусть читатель сам это додумывает.
Повествование получилось жестким и безжалостным. Оно обличало извечные войны, разъединяющие людей, калечащие тела и души. Войны, которые ведут и государства, и обычные люди – друг с другом и сами с собой. Не пересказывая собственную историю, лишь препарируя пережитое и увиденное, Рита вложила в этот роман всю боль, тяжесть и недосказанность ее собственной истории, их с Маратом истории.
В конце концов, после почти пяти лет напряженной работы, шестисотстраничный роман, которому Рита дала название «Приказано – забыть», был готов и в принципе готов был увидеть свет.
Только вот… После того как все рухнуло тогда со спектаклем по ее пьесе, она так и не избавилась от смутного ощущения бессмысленности собственных творческих порывов, хотя она дважды еще после своего замужества предпринимала попытки напечататься. Но теперь ее, супругу Бориса Кратова, принимали в издательствах с подобострастной почтительностью, рассыпались в дифирамбах и тут же исподволь начинали внушать, как трудно в наше время развиваться издательскому бизнесу, какие финансовые проблемы дамокловым мечом висят над головой главного редактора и что – вот если бы господин Кратов мог выступить спонсором, тогда бы они в самое ближайшее время издали Ритину писанину чуть ли не полным собранием сочинений. И оба раза Рита разворачивалась и уходила ни с чем. Нет, Борис не пожалел бы денег, если бы она попросила, но платить за публикацию людям, считавшим ее бездарностью, отхватившей богатого спонсора, казалось ей омерзительным.
Так или иначе, рассказывать все это толстозадой тетке в мятых шортах было совершенно ни к чему. Для этих целей скорее годилась психотерапевт, к которой Борис устроил Риту месяцев восемь назад, когда ее приступы апатии и ничем не объяснимой тоски стали накатывать на нее слишком часто. Как же, модная фишка, каждый уважающий себя олигарх записывает свою мучающуюся беспочвенным сплином жену на сеансы к какому-нибудь именитому мозгоправу. В Ритином случае им оказалась женщина с мягкими щеками и голосом тихим и приторно-ласковым, как у воспитательницы в детском саду. Дважды в неделю Рита честно приходила в ее кабинет, утопала в кресле, таком мягком, что коленки ее торчали выше ушей, и с тоской смотрела на свою мучительницу, которая, по идее, должна была сделать ее жизнь насыщеннее и ярче. Вместо этого она своим омерзительным голосом доброй феи из мультика задавала Рите идиотские вопросы, заставляя по сотому разу пересказывать, как ушел из семьи отец, как отреагировала на это мать, что думала по этому поводу сама маленькая Рита. Господи, какая чушь! От этих гребаных сеансов Ритина тоска становилась еще удушливее. Большей частью оттого, что она отлично знала – все это совершенно бесполезно, ее хандра лопнет сама собой в один прекрасный день, когда мобильник неожиданно зазвонит засекреченным неопределяющимся номером. В последний раз это случилось неделю назад.
Американка поднесла к носу потертый театральный бинокль, вглядываясь в маршировавших внизу военных в темно-синих брюках и белых рубашках, прижимавших к груди черные, маслянисто поблескивающие на солнце автоматы.
– Это военно-морской флот, – сообщила Рите она. – Как красиво. А сейчас… да-да, сейчас покажется Иностранный легион.
– Дайте сюда бинокль, – вдруг быстро сказала Рита и почти вырвала его из рук опешившей старушки.
Она приблизила к глазам бинокль, еще теплый от соприкосновения с чужим лицом, брезгливо поморщилась, но все-таки заглянула в окуляры. Вот они! Шеренги мужчин в ослепительно-белой форме. С красно-зелеными погонами на плечах. В белых высоких фуражках с твердыми короткими козырьками, отбрасывающими косую тень на их лица. Такие разные лица – белые, черные, желтые, круглые и узкие, с широко расставленными и близко посаженными глазами. А вот спины у всех прямые, мускулистые, натруженные – подгоняются под формат за столько лет упорных тренировок и боев. Интересно, узнает ли она Марата в этой чеканящей шаг, облаченной в одинаковое обмундирование массе? Издалека, с балкона гостиницы, под неумолкающую трескотню ее случайной соседки?
Она напрягла зрение так, что заболели глаза. Взгляд ее скользил сквозь окуляры бинокля по лицам, твердым, смотрящим вверх подбородкам, по скрытым тенью козырьков глазам.
Рита почувствовала его присутствие раньше, чем смогла разглядеть. Между лопаток как будто обожгло. Когда-то в детстве придурок Аниська сунул ей за шиворот печеную картофелину, прямо из костра. Идиот! Как же она отколотила его тогда… И вот теперь ощущала то же самое, как будто густым глубинным жаром ошпарило спину. Сердце подскочило и едва не выпрыгнуло из грудной клетки прямо в горло. Ладони вспотели, и во рту вмиг пересохло.
Вот он! Рита, едва дыша от стиснувшей грудь привычной боли, скользила взглядом по твердой линии его скул, по темному от загара лицу. Она не видела его два года. Вот этого шрама над бровью раньше не было. Где он его получил? Ни за что не расскажет! Острые скулы, прозрачные глаза, умеющие менять цвет от светло-серого, льдистого оттенка до глубокой синевы июльского неба. Выгоревшие брови, по которым она так любит проводить пальцем, – у Марата в этот момент перехватывает дыхание, и взгляд становится мучительно-нежным. Как он изменился за эти годы. В нем ни за что не узнать того худого, длиннорукого, настороженного подростка, в которого она так отчаянно когда-то влюбилась. Он давно стал мужчиной, крепким и сильным, мужественно красивым, при встрече с которым все тетки, должно быть, сворачивают шеи. И только для нее, для Риты, он все тот же встрепанный, растерянный, отчаянный мальчишка.
Рита не сводила глаз с маршировавшей колонны, пока она не скрылась из виду. Следом за ними двигались еще какие-то подразделения – в густом нагретом солнцем воздухе замелькали темно-красные береты. Но Рита уже отвела от лица бинокль, вручила его американке со словами:
– Спасибо большое. Извините, – и поднялась на ноги.
– Куда же вы? – всполошилась старуха. – Парад еще не окончен. Я слышала, в завершение будет выступать авиация, шесть самолетов пролетят над городом, и следы за ними будут тянуться в цветах французского флага.