Пожароопасный период
Шрифт:
Как он мечтал об этих минутах! Пронестись из конца в конец села, сначала вдоль одной улицы – от зерносклада до МТМ, потом – вдоль другой до совхозной дирекции, помахав крылышками школе, порезвиться на виду у всех в небе, сделать даже мертвую петлю. И потом уж, потом, насладившись всеобщим волнением там, внизу, состригая пропеллером жухлый пырей, победно сесть на взгорке за околицей.
И вот он летит, готовится разбрасывать листовки. Истратил на это дело стопку тетрадей в линейку и в клеточку. Листовок много. Одну пачечку с текстом: «Привет Фоме неверующему от Сашки Гусева» – он намеревался
Сверху было действительно все как на ладони. Четырехугольная территория зерносклада с серыми кубиками амбаров по краям, башенкой и трубой сушилки, с желтыми ворохами зерна, зернопогрузчиками, цепочкой машин у ворот. Все это возникло как-то сразу, надвигалось, пробегая под оранжевым крылом. И Сашка увидел, как оцепенели возле ворохов бабы в платках, шоферы высунулись из кабин, заламывая кепки, пристально смотрели на его полет.
Оцепенение и зависть там, внизу, Сашка чувствовал всеми клеточками: «Сейчас я вас бомбить начну! Сейчас узнаете».
И бросал, бросал листовки – пачку за пачкой!
В восторге кувыркнулся на ворохе зерна какой-то пацан, замахал обеими ручонками. Хромой пес Полкан взвился на цепи у забора, норовя сорваться, бешено, исходя слюной, лаял на стрекочущий низко самолетик.
Но вот уже замелькали прясла, дворы, куры во дворах, поросята, огороды замелькали. Копали картошку. И, покидав ведра, гонялись за планирующими в потоках воздуха, сброшенными с небес белыми листками, выбегали на улицы, за калитки. И набиралось народа, и он тек уже широкой праздничной лентой – с транспарантами, цветами, флагами. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц.
Сашка пел. Вместе с поршнями мотора колотилось в восторге сердце, и, заглушая мотоциклетную трескотню выхлопной трубы, он вел песню уже широко, приподнявшись, будто на стременах, и обозревая с высоты всю всколыхнувшуюся округу.
Наконец он сделал новый решительный разворот, с ревом пронесся над переулком возле клуба, до смерти напугав мохноногую Воронуху в телеге. Лошадь дико понесла бабу на мешках с комбикормом, растрясая их на кочках. Сашка рванул вверх, в синеву, сделал там «бочку» и, бросая «Гуса-1» в пике, понесся на школьную ограду. А там! Там уже тоже ликование! Ребятня вся почему-то розовая, вся в красных галстуках, подбрасывала белых голубей. И вот голуби заполнили полнеба, заслоняя обзор, а «Гус-1», надрывно воя, все никак не выходил из пике. И школьная крыша, оглушительно зеленая, неслась навстречу. Вот еще миг, вот еще. Сашка, до пота напрягая мускулы, тянул на себя ручку управления, работал педалями, будто в тракторе на конце пахотной загонки. В последний миг он увидел расширенные зрачки восьмиклассника, дружка своего, Валерки Тагильцева. Тот стоял посреди ограды, уже один-одинешенек, смотрел в Сашкино лицо в упор, не мигая. Но тут самолетик, сделав дугу над крышей, стремительно и радостно полез снова в небо. Сашка ощутил невесомость и. проснулся.
– Фу, черт, чуть было не врезался! – Неожиданно бодро для матери, возникшей в проеме горничных дверей, сел на узкой кровати, потер глаза. – Блинами пахнет.
Мать вздохнула:
– Жениться тебе надо, Саша! – она теребила узловатыми пальцами бахрому фартука, смотрела с болью, озабоченностью.
– Бормочешь во сне, мечешься. Жениться тебе.
– Да-ах, – отмахнулся Сашка, подхватывая со стула брюки. Разговоры о женитьбе – это ежеутреннее «отче наш» – ему уже порядком надоели. И он уже обрывал мать.
Пожужжал электробритвой, потом долго умывался во дворе, пока сухо не запозвякивало в умывальнике, растерся полотенцем и, держа в душе ощущения недавнего сна, заглянул в камышовый сарай, занимавший добрую половину ограды. «Гус-1», «гусенок», смотрелся как-то притихше и виновато, словно хотел сказать хозяину: «Ну что я сделаю? Где возьму я тебе эти шасси. Твоя забота!»
Сашка крутнул пропеллер, туго отдало в ладонь. Отметил про себя: хорошая компрессия!
– Достану я тебе шасси, гад буду! Потерпи, что набычился? Уломаем Тагильцева, душа на полянку, а уломаем.
Потом он вернулся на кухню, принялся за блины, запивая чаем.
– Молочка бы.
– Подой бычка, – сухо сказала мать, орудуя возле печки со сковородником. – Молочка. Скоро и гусей лишимся. Дожили!
– Да ладно тебе, мам.
– А что ладно, что ладно? Одно железо у тебя на уме. Возишься уж который месяц с этим эропланом. Летчик тоже мне, люди смеются. Как раньше, говорят, чудеса вытворял, так и теперь, – и опять посмотрела на него жалобно, с надеждой, – Саша, тебе третий десяток доходит. А вдруг я помру?
– Ну что ты, мам, ты у меня еще молодая.
– Смерть она не спрашивает, кто с какого года. Вот.
Она промокнула фартуком глаза, хлюпнула носом. И Сашке сделалось нехорошо, тягостно. Он дожевал блин, покашлял, борясь с решимостью опять прикончить этот разговор. И вдруг, повеселев, спросил:
– А на ком жениться-то, мам?
– Ну, а Верка Абрамова не пара тебе? Уважительная, приветливая. Придешь на почту, а уж она перед тобой, а уж она.
– У нее, мам, ноги не по циркулю!
– А тебе прынцессу надо! А? Где их взять теперь, спрынцесс? Были подобрей девки, да уж все теперь семейные.
Сашка хмыкнул, включил репродуктор над столом. Передавали еженедельный бюллетень госавтоинспекции: «а водитель. мотоцикла Иванов превысил скорость на повороте и врезался в забор, погибли оба».
– Ха! Вместе с забором погибли, а ты говоришь, спринцессу. Душ-ша не терпит! – он, как бычок, мотнул головой, насупился.
Мать не поняла.
– Васька, братан твой, на что уж моложе тебя и специальностей столько не знает, а гляди, как с Ленкой живут!
– С колодой.
– Она хоть и колода, спать любит, а двух внучат мне народила. Хорошие ребятишки – и одеты, и здоровенькие, вот-вот в школу побегут. А ты. – она хотела еще что-то сказать, но повернулась к шестку, принялась загребать жар в загнетку. От печи пахло подгоревшими блинами, топленым маслом – так уютно, так сладко, что Сашке. стало опять жаль мать. Она прибиралась в кути, гремела посудой в тазике, смела крылышком золу с шестка, протерла лавки и, управясь в кухне, пошла во двор.