Пожилые записки
Шрифт:
Многие афиняне как огня, как голоса вдруг ожившей и заговорившей совести, боялись добродушного, благожелательного, сочувственного вопроса, часто задаваемого Сократом: «Не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, чтобы их было у тебя как можно больше, о славе и почестях, а о разуме, об истине и о душе своей не заботиться и не помышлять, чтобы она была как можно лучше?» Естественное отношение к человеку, задающему такой вопрос, всех откровеннее выразил некогда Алкивиад, влюбленный в Сократа, боготворивший его, и тем не менее: «Этот человек заставил меня испытать чувство стыда. Он один только пробуждает во мне раскаяние… И часто, очень часто я желал, чтобы его не было больше среди живых людей».
Вопросы согражданам Сократ адресовал не только совести их, но и знаниям.
Кроме того, совершенная внутренняя свобода Сократа диктовала ему поступки, не одобряемые (не понимаемые) даже ближайшими друзьями. Он мог неожиданно явить надменность, коя вовсе не по чину бедному уличному философу, не скрыть чистоплюйство и брезгливость, кои не пристали нищему семейному человеку.
Было, например, так.
Все в разговорах в один голос осуждали македонского деспота Архелая, по самые плечи запачкавшего руки в крови. Но тут он пригласил к своему блестящему двору лучших философов, поэтов, музыкантов, и они вмиг почли за счастье пировать с ним, ведя высокие беседы о мирах и вечности.
Все, кроме Сократа, который даже не отозвался на изысканное личное приглашение.
Но это же неразумно, Сократ! Конечно, убийца, мерзавец и тиран этот Архелай, но ведь какой великий человек и тонкий собеседник!
Но Сократ так и остался единственным, кого не обаяли заслуги убийцы перед искусством и наукой.
А еще он понимал, что обречен. Понимал, что стыд и зависть (уж чему завидовать, казалось бы, но это чувство было), уязвленное самолюбие одних и нескрываемая ненависть других родят однажды общую клевету и не замедлит последовать общественное обвинение. И ясно было Сократу, что обвинит его кто-нибудь из тех, чье невежество или нечестность он обнаружил в разговоре на людях. Из тех, кто возгласит афинянам, что с усердием любящего повара кормил их чистым лакомством – лестью, обещаниями, сладкой иллюзией, – а противный врач Сократ подносил им противные горькие лекарства.
Решимость созревала у троих. Они наверняка не сговаривались. Они сами относились друг к другу со скрываемой или открытой антипатией: уж очень были разные люди, их объединить могла лишь общая ненависть.
Теперь я должен сделать очень важное, глубокое, серьезное, научно-исследовательское, проницательное и существенное замечание. Я до этой мысли дошел сам, очень горжусь ею (отсюда столько эпитетов) и прошу прощения у тех, кто наверняка сам дошел до этой мысли много ранее меня. Просто не читал я никакой литературы о Сократе, обойдясь по лени лишь воспоминаниями современников и чем-то подвернувшимся случайно.
В судьбе Сократа вдруг я обнаружил сгущенную до мыслимого предела, прямо-таки сжатую до консервированной притчи судьбу российской интеллигенции в нашем благословенном и проклятом веке. В пору, когда я впервые прочитал о Сократе, стали появляться в моей жизни, в поле моего зрения – имена или живые лица далеко не худших представителей интеллигенции этой, и в судьбе каждого мне ясно виделись и слышались то отзвуки, то отблески земной судьбы так полюбившегося мне древнего грека. А в удушителях, которым не было числа, – черты людей, когда-то ненавидевших Сократа.
Анит,
Хозяин крупных мастерских, влиятельный общественный деятель, уже немолодой Анит – человек безусловно смелый (воевал с тиранами и жизнью рисковал) и безусловно порядочный, скорбел об упадке нравов у молодежи, жаждущей неизвестно чего. Как заносчиво стало афинское юношество! Как трудно воспламенить их речами о подвигах и страданиях отцов, о красоте и праведности гражданских доблестей! Желали бы по крайней мере чего-нибудь определенного и ясного, но они просто сомневаются и отрицают. Они хотят осмыслить заново (скорей – оспорить) всё освященное традициями, опытом отцов, утекшим временем и понесенными жертвами. Кто виноват в этом разладе с молодежью? Кто-то непременно виноват, не сами же традиции и опыт порождают недоверие и скепсис. Кто же? Уличный болтун, мнящий себя бесстрастным философом, оспаривающий всех и всё, зовущий сначала непременно думать, а потом только следовать советам отцов, будто отцы могут посоветовать плохое. Виноват, конечно же, Сократ. Анит уже предупреждал его – честно и открыто: «Что-то, по-моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушать, я бы советовал тебе поостеречься». Но Сократ пропустил мимо ушей ту давнюю доброжелательную рекомендацию. Ну что ж, тем хуже для Сократа.
Второй – Мелет. У него две наиболее заметные черты: умение рифмовать и пресмыкающаяся пластичность. Он слагает звучные вирши, и вся жизнь его посвящена добыче популярности. Он честолюбец, дутый трагик и позер. Заведомо готов на что угодно ради страсти декламировать свои стихи возможно большему количеству слушателей. Мелет немедленно перешел на службу тиранам, не только славословя их, но и принимая участие в травле сограждан. После падения олигархии он так мгновенно и ревностно принялся воспевать демократию, что ни у кого не повернулся язык его пристыдить. Сократа, живой упрек его гибкости, он обвинит, естественно, в отсутствии патриотизма.
Мелет первым подал в суд обвинение. Он ненавидит Сократа за спокойное мужество, за пренебрежение к известности, за снисходительную ухмылку при виде Мелета, вопиющего без устали о своей любви к родному городу. Ненавидит за явственное уважение к Сократу, проявляемое людьми, даже близко не подпускающими к себе суетливого трагического поэта.
Сократ полагает себя выше Мелета? Сократ считает, что он видит Мелета насквозь? Что ж, тем хуже для Сократа.
Третий – Ликон. Профессиональный оратор, то есть политик, активно влияющий на жизнь города. Краснобай, словесный фокусник. Однажды с удивлением обнаруживший, что слушают его совсем не так, как прежде. Что-то неуловимо изменилось в молодых афинянах: прихотливые риторические узоры с поминутным обращением к авторитету богов и героев уже не трогают их и даже как бы расхолаживают. Их интересует содержание, мысль, зерно, очищенные от словесной шелухи, но по-другому говорить Ликон уже не может, а оставить политику, которой посвятил всю жизнь, – выше его сил и равносильно самоубийству. Кто виноват в этой подкравшейся беде? Только Сократ. Он учит молодежь на собственном примере, бродя по улицам и своими вопросами на глазах публики догола раздевая софистов, мастеров высокого красноречия. А Ликону надо жить, для этого он должен выступать и говорить, но говорить не в пустоту, а чтобы его слушали и одобряли. Надо влиять, этому посвящена вся жизнь. Сократ мешает этому, тем хуже для Сократа.
Вот так и вышло, что в одно весеннее утро 399 года до новой эры огромная толпа присяжных заседателей (неукоснительно блюлась демократия – это были случайные люди, по жребию вытянувшие свою судейскую роль) собралась обсуждать обвинение, выдвинутое неким Мелетом. Два примкнувших обвинителя были людьми весьма почтенными в глазах присяжных: видный человек Анит и народный оратор Ликон. Чистейшая моральная репутация и возрастная зрелость этих обвинителей были вполне в гармонии с кристальной (условие отбора в судьи) нравственной безупречностью и зрелым возрастом присяжных. Сократа обрекла на смерть подлинная и доброкачественная демократия.