Пожиратели звезд
Шрифт:
Штаты – цивилизованная страна. Там и представить себе не могут – даже на секунду – таких чудовищных вещей. Они, конечно, знают, что прежде в этой стране имели место человеческие жертвоприношения, но то было очень давно, задолго до того, как американцы стали оказывать свою помощь.
Он с гордостью подумал о том, что никто не заходил еще так далеко. Никому еще не удавалось сделать столько, чтобы заручиться protecciґon.
Он встал и пошел к своим фаворитам. Они оставались с ним – все трое, ибо давно уже стали чем-то вроде его теней – чисто физическая преданность, своего рода материальная привязанность, лишь на нее можно положиться полностью: иначе говоря, они не бросили его потому, что не сумели смыться отсюда вовремя. Слишком оказались доверчивы. И ведь знали же, что оба его предшественника были облиты бензином, подвешены на уличных фонарях и весело сгорели ко всеобщей радости среди фейерверков. Все три тени прекрасно знали о том, что тоже рискуют сгореть ясным пламенем. И все же были еще здесь – его добрые друзья, те, кого американская пресса принимала слишком всерьез, иногда даже называя его «теневым кабинетом». Такие бывали у всех великих вождей. Когда был свергнут африканец Н’Крума, среди его теней оказалась летчица Ханна Райх, бывшая в свое время любимицей Гитлера, и знаменитый немецкий доктор Шуманн, «лечивший» евреев. Эти люди служили ему развлечением, но еще в гораздо большей степени – фетишем, чем-то вроде талисманов, у них были все необходимые для этого качества. Ему нравилось ощущать их присутствие: наличие посредников всегда успокаивает.
Одним из них был мексиканец Диас, начавший свой жизненный путь семинаристом, после чего был выгнан из института Святого Франциска. Потом он с двумя восхитительного качества фальшивыми дипломами устроился в Гватемале, где проработал психоаналитиком вплоть до прихода к власти Арбенса – за какие-то неприятности с правосудием тот приказал выдворить его за пределы страны; в конце концов он стал подрабатывать в мюзик-холлах сеансами гипноза, но зрелище это было жалкое: ему не хватало таланта, и ничто не могло спасти его от роли посредственности; пересчитав сверху вниз все ступеньки артистической иерархии, он докатился до того, что стал демонстрировать всякие трюки и карточные фокусы в кафе – дарования его хватало лишь на то, чтобы извлекать из рукавов или цилиндра голубей, попугаев и кроликов. Он был образованным человеком и мог бы делать совсем другие вещи, что позволило бы ему вполне спокойно зарабатывать на жизнь. Но испытывал непреодолимую тягу к сверхъестественным возможностям, что неизбежно должно было довести его до жалкой демонстрации фокусов вроде вытаскивания монет из собственных ноздрей. Призвание у него было, но ему не хватало главного. Вера никогда не оставляла его, он упорно старался добиться успеха, чем и снискал уважение Альмайо. Жулик, которого ни одно из пережитых им испытаний, поражений и унижений так и не смогло лишить веры в силу жульничества. Такого рода люди способны все свое состояние доверить мошеннику просто потому, что безгранично верят в силу мошенничества. В течение трех последних лет он жил за счет Альмайо, которого неизменно забавляла его способность проваливать номер за номером и тут же начинать все сначала. Нечто вроде компаньона Джека, докатившегося до нюханья кухонных спичек.
Да, оба они пали низко – но пали-то сверху. Диас был его любимым талисманом. К тому же и физиономия у него была вполне подходящая. Совершенно жуткая рожа, отчаявшийся вид. Обрамленная остатками крашеных волос лысина, круглое лицо с беспокойными, вечно бегающими глазками; он беспрестанно потел от страха – просто потому, что его шкура была все еще на нем. Обычный мелкий пакостник, никакого размаха – но зато какая вера.
Кроме него был еще Барон – так его окрестил Радецки. Он обнаружил его однажды вечером в баре «Эль Сеньора»; наутро бармен наткнулся на него: тот сидел неподалеку на мусорных бачках, дожидаясь, когда заведение откроют. И так длилось почти две недели. Этот тип никогда не просыхал от пьянки; впрочем, трудно сказать, что это было – алкогольные пары или нечто вроде хронической полной утраты сознания, этакое безграничное безразличие.
Радецки в конце концов стало интересно, и он обыскал его. Результат оказался весьма поучительным: субъект был явно далеко не заурядным мошенником. В кармане у него лежало три паспорта разных государств – все три поддельные, – весьма теплые рекомендательные письма, адресованные римским кардиналам, и его собственная фотография, вырезанная из какой-то газеты. К сожалению, текст под ней отсутствовал, так что фото практически ничего не давало: оставалось лишь гадать, кто он – беглый преступник международного класса или лауреат Нобелевской премии. Ни в одной из столичных гостиниц он не останавливался – выходило так, будто в ночном клубе он появился, свалившись прямо с неба. Единственным свидетельством его пребывания в этом мире служило достойное удивления количество авиабилетов в его карманах. Похоже, он везде побывал: если в этой коллекции и не хватало билета в каком-либо направлении, то, значит, туда просто самолеты не летают. Еще там обнаружилось несколько открыток – на редкость непристойных, что, пожалуй, малость диссонировало с рекомендательными письмами в Ватикан. Но бедняга пребывал в таком состоянии, что в шутку ему могли набить карманы чем угодно. Радецки сообщил о нем Альмайо – тот любил всякие странные и сколько-нибудь загадочные штуки. Особенно его заинтересовала фотография.
Газета была французской, снимку, наверное, было уже немало лет: на нем парень выглядел много моложе. Диас утверждал, что он, должно быть, палач, начальник концентрационного лагеря или что-то вроде того. Но в данную версию не очень-то вписывались висевший на шее этого типа образок и найденная в его карманах маленькая Библия. Не исключено, впрочем, что человек этот, действуя под разными фамилиями, был одновременно и военным преступником, и великим ученым или филантропом. Диас иногда принимался горячо доказывать, что этот тип наверняка изобрел атомную бомбу – отчего и дошел до такого состояния. Во всяком случае, было в нем нечто подозрительное, что давало богатую пищу для воображения. Поди разберись. Когда Альмайо основательно напивался, общество Барона особенно воодушевляло его. Конечно же, отнюдь не случайно пересеклись их дороги в жизни – это должно было что-то означать. В этом индивидууме не было ровным счетом ничего человеческого.
Радецки имел на этот счет иное мнение, но вовсе не склонен был высказывать его Хосе. Хосе суеверен; жить не может без своей веры и подчас доходит до того, что ненароком касается Барона – с таким видом люди обычно стучат по дереву. А почему бы и нет? Трухильо хранил под подушкой замызганный фетиш и никогда с ним не расставался. Дювалье на Гаити приказал провозгласить свою персону божеством воду и люди по всей стране вершили полагающийся при этом обряд под его портретом. Гитлер советовался с астрологами, а Фуэнтес в Гватемале был убит людьми Арбенса в разгар исполнения обряда с цыпленком.
Барон воистину обладал всеми необходимыми качествами, именно это и вызывало у Радецки определенные подозрения. Вероятно, он из тех, кто абсолютно осознанно практикует одну из самых древних форм мошенничества. Поскольку вид у него крайне загадочный, странный, абсурдный и непонятный – ни дать ни взять живой фетиш, – то он вполне мог существовать на средства сознательного человечества, склонного к мечтаниям и беспрестанно жаждущего чего-то необычайного и сверхъестественного, и всегда находил себе богатых покровителей.
Просто-напросто незаурядный паразит.
Радецки пытался вывести его на чистую воду, но мерзавец не клюнул на эту удочку. Лицо его было лишено даже намека на какое-либо выражение – ну точь-в-точь каменное изваяние. Он, конечно, смахивал на пьяницу, никогда не выходившего из алкогольного ступора, но спиртным от него нисколько не пахло. Новая и на редкость удачная разновидность вымогательства, вершимого посредством проявления всяческих таинственных странностей. Его приходилось кормить буквально с ложечки, раздевать, укладывать в постель, а наутро – одевать. В своем ремесле он преуспел настолько, что Диас – по специальному приказу Альмайо – даже подтирал ему задницу. Как-то Радецки пришло в голову, что было бы неплохо втихаря от всех засунуть ему в карман батарейку, соединенную с лампочкой, вшитой в воротник пиджака, – так, чтобы, нажав в подходящий момент на кнопочку, мошенник мог устроить ореол вокруг своей головы. Безусловно, в истории мюзик-холла эта личность была чем-то новым и заслуживала всяческой поддержки.
Держался Барон очень прямо; он был среднего роста, с седоватыми усиками, голубыми глазами, а щеки его всегда казались чуть надутыми – будто ему постоянно приходилось сдерживать не то отрыжку, не то возмущенное ругательство, а может быть – колоссальный приступ смеха. Носил он клетчатый костюм, желтый, канареечного оттенка, жилет, серый котелок, а на ботинки надевал белые гетры. Единственным, без чего, похоже, он никак не мог обойтись, была чистота. Альмайо отроду не видел мужчины настолько ухоженного, а как уж этому типу удавалось пройти по жизни, нисколько не испачкавшись, было и вовсе выше его понимания. Вообще ему нравилось, когда тот сидел вот так, в уголке, положив ногу на ногу, перчатки свиной кожи – в шляпу, а шляпу – на колени. Часа в два-три ночи, успев опрокинуть несколько бутылок виски и столько же девочек, кужон, глядя на сию загадочную личность, подчас чуть ли не прослезиться был готов.
– Как ты думаешь, он был какой-то важной персоной? – в расхристанном виде грузно навалившись на стол, допытывался он тогда у Радецки, глядя на него красными от бессонной ночи глазами. – Приличным человеком?
– Он – идеалист, – ответил однажды Радецки. – Глаза его устремлены ввысь, к звездам, – звезды так прекрасны и значительны, что ему и дела нет до того, что с ним происходит. О себе он не думает; в мыслях его – человечество. Sprechen Sie deutsch, Herr Baron?
– А что это такое – идеалист? – спросил Альмайо.