Позиция
Шрифт:
— Волюнтаризма, — подсказал Грек.
Трубка долго безмолвствовала, потом Дащенко сухо откашлялся и сказал:
— Вы когда-нибудь научитесь говорить по-человечески?
Грек промолчал.
Таллин встретил их туманом. Была суббота, в городе было полно приезжих, и они потерялись в этой не слишком шумной, даже скорей молчаливой, но чужой толпе. Суровые башни — свидетельницы тяжелой борьбы, узенькие улочки, дома с зарешеченными окнами, старые кофейни, где, кажется, приобщаешься к древним временам, заученная корректность официантов и особая деловитость, особая собранность жителей, которые наверняка переняли все это от Европы.
Непривычные к кофейням и антикварным магазинам, Валерий и Лина как заядлые провинциалы ходили по музеям или сидели в парке на скамеечке и молчали. Море было холодное, даром что лето, купаться нельзя, прогулки на катере Лина переносила плохо — и они собрались на юг уже через три дня.
Самарканд ошеломил их восточной пышностью и жарой. Маленькие, словно игрушечные ишаки рядом с машинами на широких асфальтированных магистралях, шумный
…Их разбудил перепел. Они долго лежали, не веря, думали, что радиозапись — век заменителей! — но потом поняли, что голос настоящий, живой, да к тому же звонкий и смелый. Птицу не пугали ни каменные стены и грохот машин, ни высокий купол гробницы Тимура, который высился рядом, в полутораста шагах от дома. Ни Лина, ни Валерий не могли разгадать этой песни, таинственные чары действовали на них, и они отдались этим чарам. Смотрели друг другу в глаза, и ее тепло передавалось ему, и она положила руку ему на грудь. И снова ударил перепел, но как-то не так, как дома, на Украине, во ржи… Лина почувствовала это, и сладко затрепетало ее сердце, и горло сжали слезы — впервые с тех пор, как они уехали из Сулака, — и она замерла, пытаясь преодолеть волнение, утаить от него. Его тело было молодым и сильным, дышало любовью и счастьем, но Лина невольно забегала вперед и останавливалась перед глухими воротами.
Она бы не пожалела ничего, только бы отворились эти ворота, она отдала бы все — даже жизнь. Чтобы вот так, из его тела, боль переплыла в ее тело, боль и болезнь, и он не знал об этом, а только снова почувствовал себя здоровым, а она знала, знала, но не сказала бы! А может, это понял и Валерий, потому что ласкал ее особенно долго и нежно, словно благодарил за что-то великое, чего нельзя выразить словами. Они как бы переступили обычную границу и стали на озаренную солнцем тропинку, полные доверия и таинственного единения. И вот опять ударил перепел… Она-то еще услышит его не раз, он будет бить для нее на придеснянских лугах…
За завтраком они спросили у Марты, откуда слышали песню перепела, и та сказала, что перепелов здесь держат в клетках. Это почему-то заметно разочаровало их.
Возле гробницы Тимура — квадратного здания с куполом сказочной красоты — мельтешили туристы. Лина и Валерий уже побывали там накануне. Пришли ночью, когда купол лучился лунным сиянием. Долго стояли там, и Валерий рассказывал Лине, что в тысяча девятьсот сорок первом году ученые решили вскрыть саркофаг Железного Хромца — Тимура, — и самаркандцы просили не делать этого, потому что: «Тут похоронена война». Саркофаг вскрыли, а через несколько дней грянула Великая Отечественная. Обыкновенное совпадение, но в нем чудилось что-то роковое. Валерий видел это на каждом шагу и удивлялся, что этого не чувствует Лина. Может, болезнь обострила его интуицию, может, мысль о близком конце открыла тайники, куда не могли заглянуть другие… Так или иначе, но сейчас он словно бы проходил сквозь цивилизации — или они перехлестывали через него. Здесь, в полупустыне, где почти не требуется одежды и где можно обойтись в день двумя ломтями вяленой дыни, человеческие волны смывали друг друга, оставив в ломких пергаментах несколько знаков о своем существовании. Древние согдийцы, и те, кто были до них и чье имя осталось за порогом истории, и все, кто после них, топтали сандалиями и босыми ногами эту землю: сколько пота, крови было пролито на нее, сколько приказов, молений, криков слышали эти стены! Для чего? Во имя чего? Все это испарялось, сто раз проливалось дождями, поросло бурьяном. Или что-нибудь осталось? Что же? Совершенные орудия убийства, усовершенствованные плуги, новейшие обсерватории? Что должно перевесить? Вот в этой, тимуровской гробнице лежат останки Улугбека, внука Тимура. Его кровь тоже окропила эту землю: его собственный сын отрубил отцу голову, и она долго катилась, пока не ударилась О стену. Но Улугбек оставил нам карту звездного неба, его обсерваторию раскопали на горе, грандиозный секстант и теперь поражает воображение. Так что же перевесит?
Он удивлялся себя. Он стоял возле древних, вековых стен, он знал, что они не вечные, но еще будут стоять долго, а он исчезнет, ему осталось смотреть на них совсем мало, но его все-таки тревожило: что перевесит. Почему тревожило? Так, может… это и есть то, что осталось, сконденсировалось в нем, в других? Эта вот тревога, непонятная, уже, казалось, и ненужная, без которой он, оказывается, не может существовать, ходить. Так кто же тогда все те, кого он чувствует здесь, рядом? Чувствует всем своим нутром. Если он с ними — то он тоже ходил на штурм этого города… Накатывались племена завоевателей, вырезали аборигенов, поселялись тут, возводили свои храмы, медресе, гробницы, а другие завоеватели уничтожали прежних, тоже укоренялись, возводили новые постройки и ладили стены для обороны. Так с кем же он? Для чего он? Чтобы защищать стены или идти на штурм? Или он во всем гигантском цикле: от травинки, которая должна, непременно должна прорасти на мертвой тверди, а травинку съест заяц, а зайца орел или он сам? Правомерен ли такой цикл? Но он не зависит от людей, не зависит от него. Он чувствовал, что приблизился к великой тайне, которую разгадать невозможно. Потому что — если бы он разгадал… Нет, не разгадает. Ему, как и другим туристам, суждено покупать сувениры, трогать теплый тысячелетний камень, любоваться гробницами и таким образом приобщаться к вечности. И обманываться превосходством над нею, потому что тот, кто мановением пальца уничтожал миллионы, дотлевает в черном нефрите и не может полакомиться даже арбузным зернышком с шумного базара, а ты, в отличие от него, можешь перебрасывать из руки в руку арбузы и дыни, которые лежат навалом, смаковать виноград и пить терпкое местное вино. Ты над ним, ты его обогнал, но другие обгоняют тебя.
А туристы, в основном иностранцы, кишмя кишат, они приехали за тысячи километров, обвешанные фотоаппаратами и кинокамерами, на их лицах любопытство и скука слились воедино, они ощущают странное возбуждение: соседство одного из самых великих кровопийц мира щекочет им нервы, заставляет по-особому ощущать себя, свою личность — ничтожней ты или выше? Или то и другое вместе? — чтобы потом, опять же с превосходством живущего, до которого из могилы не дотянуться, судить за рюмкой коньяку о поступках Тимура, восхищаться им, пугая таким образом случайную спутницу, с которой переспит эту ночь без любви и сердечного трепета, так, как, наверно, спал со своими наложницами Железный Хромец. Завтра этот турист в нарочито заплатанных джинсах сядет в самолет и вознесется, посмотрит сверху на могилу Тимура, а потом будет рассказывать о ней в своей старой Англии или Франции жене и деткам, ошеломив их астрономическими цифрами жертв завоевателя и его походами, его несгибаемым нравом. А необыкновенной красоты купола, невообразимого изящества вязь на стенах гробниц и медресе, запечатленные на цветных фотографиях, может быть, согрели бы фантазию достойнейшего, и из его фантазии могло бы родиться что-нибудь высокое и принести людям безграничную радость или страдание… Те, кто соорудил купола и написал мудрые слова, остались в неизвестности, их имена не пережили их и потому не могут служить примером для потомков. Зато имена завоевателей вычеканены тысячи раз. Таким способом обессмертить свое имя легче, потому что имена мастеров стираются, а убийц — нет, потому что великие мастера потратили талант, чтобы увековечить убийц и разрушителей, а сами растворились в прахе столетий.
Что-то такое или нечто подобное думал Валерий, остановившись у гробницы Тимура. Сегодня они просто так, без цели блуждали по улочкам города, где камень был стерт за века миллионами подошв, где воду выплескивают прямо на улицу, под ноги неугомонных детей и ленивых собак, где такси еле протискивается между домами, и не старинные строения, а сама машина кажется анахронизмом. Это иллюзия погони за Временем. Машина мчится в том же темпе, в каком мельтешит ослик и в каком старый узбек в сапогах с калошами дремлет на теплом камне возле ворот. Она не обгонит его, он ее. У машин и у их создателей от спешки начинаются перебои сердца и все то, что попадает в поле их зрения, не приносит радости. Потому что, нераспробованное, неосмысленное, — оно и исчезает неразгаданным. А они все несутся. К гробницам и от гробниц, все в том же темпе, чтобы объехать побольше, а для чего — никто не знает. Лучше они становятся от этого, добрей, мудрей? Кто знает… Медресе оседают вглубь веков, их откапывают, очищают от пыли, которую нанесло человечество к их порогу с молитвами, а машины несутся вдаль с той же скоростью, с какой старые медресе уходят в века…
Так вот раздумывал Валерий, блуждая по уличкам вечного города. А потом они вышли к Шохинзаде — пантеону Самарканда. Ступени вели вверх, а по обе стороны стояли гробницы — последние пристанища когда-то могущественных ханов, их жен, детей, любовниц, — удивительно совершенные по своей художественной сути, где гармония линий сливалась с гармонией литер и цифр, гармонией цвета, подчеркивала мудрость символов и заклятий. Клонило к вечеру, и посетителей не было. Они поднимались наверх вдвоем, поворачивали то налево, то направо, заходили в каменные ниши, где строго, по контрасту с роскошными куполами и стенами, белели или чернели каменные плиты или саркофаги. Ступени вели снизу наверх, в человеческой жизни все совершается наоборот, а уже это одно порождает грусть. Устав, они сели возле одной из гробниц на скамеечку. Во все века, по всей земле люди мастерят возле могил скамейки, чтобы посидеть и подумать возле вечного о преходящем, готовя и себя к вечности. Валерий и Лина устало молчали. Может, молчали потому, что мысль о вечном, для кого-то очень далекая, была с ними неотступно, они словно несли ее по ступеням наверх и потому боялись говорить, боялись спугнуть что-то, лежащее так близко, оно только казалось спящим, а на самом деле ждало подходящего момента, чтобы выпустить когти.
И вдруг они услышали голоса сзади. Звонкие, похожие на детские, они звучали в пустой гробнице, из которой Лина и Валерий только что вышли и в которой не было никого и ничего, кроме высокой надмогильной плиты.
Валерий поднялся и, прежде чем Лина успела ему помешать, шагнул в дверной проем. В склепе было пусто. Невысокая округлая стела, гладкие стены с премудрой резьбой из корана, могильная плита посередине. И — тишина.
— Может, тебе показалось?
— Но ведь и тебе показалось.