Позиция
Шрифт:
…Когда Райка пришла в сад, Валерий и Лина сидели в траве обнявшись и что-то быстро говорили друг другу. Оба были заплаканы, хотя уже и не плакали, и словно светились, и было видно, что обрели столько, сколько могут вместить два любящих сердца. Рая постояла и тихо пошла назад.
А они говорили, говорили, казалось, сказали все, но осталось столько несказанного, столько боли, муки, радости, что остановиться не могли. Выплескивали себя до дна, исповедовались в своих настоящих и мнимых грехах, чтобы стать друг перед другом чистыми, чтобы начать все с порога.
— …Наверно, мужества мне не хватило. Решил зажать
А она смотрела ему в глаза, пытаясь взглядом войти в его душу. Чтобы он понял, почувствовал, что они вдвоем, вместе, что они одно неразделимое целое, что все, что ожидает их впереди, на двоих пополам. Чтобы он не думал, не смел думать, до какой это все будет границы, не думал про эту границу, ведь это значило бы, что его вскоре не станет, она останется без него, пыталась отбросить это и чувствовала, что он тоже отбрасывает, и радовалась, потому что без этого не обрести им счастья ни на минуту. Хотя совсем отбросить эту мысль было ужасно трудно.
— Нам хватит нашей любви. Она спасет нас… — шептала Лина.
— Не надо обманываться. Не надо так обязывать свою любовь. Мы уже один раз обманулись.
— Как ты… холодно, даже страшно.
— Лучше холодно, чем неправда. Прости, я и сам ничего не знаю.
Почему-то она подумала в этот миг об отце, о сестрах, представила, какое было бы для них горе, если бы такое случилось с ней, и снова покатились слезы.
— Если что — тогда и для меня все кончится. Ты не веришь? Я клянусь тебе.
— Ты что?!
— Я знаю, врачи ошиблись. А если и не ошиблись, тогда ты… тогда мы преодолеем. Я буду с тобой…
— Знаешь что, — трезво попросил он, — давай об этом не говорить. Только в крайнем случае. Ты меня поняла? Иначе нам будет еще трудней.
Это было правильно. И она поняла.
— Иначе мы… Ну, будем делать все новые и новые ошибки. А мы и так уже… То есть, не мы, а я… Обманул тебя… Но ты должна знать… Может, и не простишь. Но с Раей у меня было… Когда я заболел… Не знаю, как это случилось. Я переживал ужасно. Хотел тебе открыться. Может, из-за этого и заперся тут.
— Не надо. Я тебе все прощаю.
— Я хочу, чтобы ты простила сердцем.
— Я и прощаю сердцем. И тебе, и Рае. Пускай про нее говорят что угодно. Она хотела мне все открыть. А я не поняла…
Поздно вечером, взявшись за руки, как маленькие дети, заплаканные и притихшие, они пришли на усадьбу Сисерки. Бабки не было дома, они стояли в палисаднике и улыбались друг другу. Лина боялась, что не понравится бабке, боялась, что та прогонит их. Буйно желтела лапчатка, и пионы клонили полные перезрелые головки, и настурция тянулась по жердочке к солнцу. У Сисерки всего клочок земли, но вместо грядок с луком или картошкой она сеет маки и пионы, и ночную фиалку, и стоят они как свидетельство того, что в людях желание красоты не умирает. И Лина подумала, что бабка, которая сеет вместо моркови и лука столько цветов, не может быть злой, она все поймет, простит.
А потом они сидели в старой хате с чисто вымазанным глиняным полом, и сверчком в подполе, и невидимыми за марлевыми занавесками в цветах иконами, и потемневшими фотографиями на стенах. Они пили молоко, а Сисерка сидела, подперевшись рукой, и смотрела. И думала, что все получается так, что дети и внуки приходят к ней в час самой большой беды, но она не считала их корыстными, нечестными, наоборот, считала это велением судьбы и грустным своим обетом. И постелила им чистое, ни разу не стеленное рядно, и посыпала под голову душистых трав.
Греки узнали обо всем на другой день. Фросина Федоровна испугалась, ей почему-то снова вспомнился Стасик, и она подумала, что никто не имеет права насиловать жизнь и любовь другого человека, не имеет права вмешиваться, а она вмешалась и сотворила зло. Да еще какое зло, она не только виновата и уже осудила себя, но боялась, что все станет известно и ее осудят все. Сердце ее чуяло, что тут для нее все запретно, а она не послушалась и вот теперь расплачивается. Она несколько раз подсаживалась к Василю Федоровичу, но тот делал вид, что не замечает ее движения, утыкался в книжку. Это был исторический роман, написанный в конце прошлого века. Грек читал и современных писателей, но мало им верил, потому что все герои казались ему непохожими на тех, каких он знал, другое дело — старые писатели: тех людей, которых они описали, он тоже не знал, но верил, что они были именно такие. Но сегодня он только делал вид, что углубился в события трехсотлетней давности, на самом же деле он думал о жизни своей и Фросиной, Лининой и своих дочерей. Он уже догадывался о тяжкой вине жены, но не хотел об этом говорить. Суд совести, считал он, самый страшный суд, так пусть он состоится без адвокатов и свидетелей.
Грек понимал: великое несчастье свалилось на них, куда большее, чем все то, с чем он боролся до недавнего времени: неудачи в колхозе, предательство Куриленко и Куницы и даже отцовская проблема. Потому что отца все-таки нет, а Лина с ним, в его сердце, каждую минуту, он за нее отвечает перед памятью ее родителей, перед самим собою, перед окружающими.
Он что-то просмотрел, а Лина не пришла к нему за советом, не открылась. Он тогда чуял — что-то тут не так, она выходит за Володю не с радостью, но не восстал против этого.
Он навестил Валерия и Лину на следующее утро. Звал Фросину Федоровну, она промолчала. И не перечила ему. Сказала только, что ей надо в поликлинику.
Лина и Валерий завтракали. Сисерка стояла возле печи, сложив на груди руки. Валерий был выбрит, в чистой рубашке, но худой и бледный до прозрачности. И сразу же, с порога, Василь Федорович подумал, что ниточка жизни этого парня такая тонкая, что ее легко порвать пальцем, и застыдился этой мысли.
Увидев Грека, Валерий и Лина насторожились, придвинулись друг к другу, словно он пришел разлучать их. А может, они так и подумали. И он поторопился успокоить их.
— Хлеб-соль.
— Ем не свой, — в лад ответил Валерий.
— Потому и не приглашаете?
Сисерка засуетилась, махнула фартуком по скамейке, поставила чистую мисочку, достала из посудного шкафа бутылку с настоянной на калгане самогонкой. Ко всему прочему — председатель же.
— Я с утра не пью, — сказал Грек, но бутылку в руки взял. Это была уже очень старая бутылка, зеленоватая, четырехгранная, теперь тоже выпускают такие, под старину, но подделку всегда видать. — Разве что так, на донце. За счастье. Всем на донышке.