Позиция

Мушкетик Юрий Михайлович

— Какая есть.

— Жизнь выбила у тебя из-под ног почву, и ты…

— А почвы никогда и не было.

Ее все время сердила его неуязвимость, которая держалась на физической силе и на правильности всего, что он делал, для чего он жил. Даже в свой эксперимент он верил вполне и неколебимо, а поэтому она и не могла не восстать против него.

Он это чувствовал. И не впервые ли в жизни чувствовал и свое бессилие. Он хотел бы защитить эту женщину, сделать для нее доброе дело, даже был словно обязан ей чем-то, но… Защитить — какой ценой? Разрушая покой других? Наверно, бывает и так, но только когда пылко любят.

—

Ты все меня поучаешь, даже в агрономии. Я сказала про твою систему все, что думаю.

— Она не моя. Но что же ты про нее думаешь?

— Осень покажет. Перенасыщенные удобрениями почвы высушат растения. Это видно и сегодня.

— Ничего не видно. Идет накапливание сил перед скачком.

Она смотрела на него, крутолобого, упрямого мужчину, и еле сдерживала слезы. Как хорошо быть с ним заодно, делать что-то важное, а вместо того ей приходится ломать, разрушать, и она уже ломала, рушила, и доламывала, и добивала что-то в своей душе. После того как она освободилась от семьи (или семья от нее?), пробудилось что-то бешеное, враждебное, наверно, это в ней жило всегда, но было спрятано, растворялось в семейных делах, обязанностях.

Она устала от своей любви и от своей ненависти, хотела, чтобы Греку было плохо не потому, что тайно надеялась: вот он, поверженный, уничтоженный, придет выплакаться — перед кем еще он, такой гордый и независимый, может выплакаться, кто его поймет, не эта же Фросина, — и тогда вместе с советом она отдаст ему и свою любовь; она на это не надеялась, да уже и не хотела этого, а хотела только его унижения. Она второй раз терпела поражение с этим мужчиной и этого простить ему не могла. Теперь она будет мстить, сколько сил хватит. Человек может мстить даже за то, что его любви не заметили, но отвергнутая любовь требует двойной кары.

— У тебя не так уж много единомышленников. Я поняла это на правлении. Ты всех запугал. Но меня не удастся.

— Ты, Лидия Петровна, говоришь смешные вещи.

— Не знаю, долго ли тебе будет смешно.

Она прошла несколько шагов и остановилась. В ее лице проступило что-то виноватое.

— Я ошиблась. А увлечься всем этим, как ты, не могу, — сказала невпопад.

Повернулась и пошла. Такая же прямая, порывистая, уверенная и неуверенная в себе.

Грек поглядел ей вслед, подумал про Лину. Может, потому что и у дочки все пошло неладно, как и у этой женщины. И еще подумал, что ему надо обо всем расспросить Куриленко, как лицо официальное, ведь Андрей Северинович замещал его.

В Широкой Печи Грек узнал, что Куриленко пошел обедать. Василь Федорович вспомнил, что тоже не ел, и отправился в чайную.

Куриленко харчился в маленькой комнатке рядом с кухней, такие комнатки есть почти в каждой районной чайной, столы там застелены чистыми скатертями, и лежат не алюминиевые, погнутые, а стальные ложки и вилки, и стоят не надтреснутые пепельницы, и даже имеются ширпотребовские художественные изделия на серванте. В таких комнатках пируют гости и местное начальство.

Куриленко, сразу было видно, удивился появлению Грека. Он только еще начинал обедать, резал красный перец и растирал в тарелке. Запах борща щекотал Василю Федоровичу ноздри, и он тоже заказал себе борщ, салат и гуляш. Куриленко обедал всухую, но когда Грек делал заказ, посмотрел на него вопросительно:

— Может, по сто? До беседы?

Он ее уже чуял. Грек отрицательно мотнул головой:

— Я за рулем. И тебе не советую, раз перед беседой.

Он и вправду не хотел, чтобы Куриленко выпил хотя бы сто граммов. Пил тот мало, но, выпив, резко менялся. Становился подозрительным до крайности, ему казалось, что все хотят выведать у него заветное, хотят «продать», «расколоть», молчал и зловеще усмехался: «Ну-ну, давай-давай. Я тебя вижу насквозь». Вслух он только приговаривал «ну-ну». Так беседы могло и не получиться.

Говорили о делах, о которых по десять раз на дню советовались по телефону, про магазин, что начали строить в Широкой Печи, про новые доильные аппараты и что, мол, нужно с большим разбором платить сверх нормы — и это их невидимо сближало, отодвигало острые проблемы. Василь Федорович хлебал огненно-жгучий борщ, поглядывал на Куриленко. Непонятный он человек… Говорят, зимой купается в проруби. Но окунаются в ледяную воду не только люди сильные, но и слабые, которые хотят убедить себя и остальных в своей силе. Андрей Северинович часто говорит наперекор даже начальству — из-за этого его считают принципиальным и многие уважают. Характера он вздорного, не любит, когда с ним не соглашаются, не одобряют привычек, которых он набрался на руководящей работе. Василь Федорович подумал об этом и улыбнулся. Ему только дважды пришлось общаться с Куриленко в нерабочей обстановке, там его нынешний заместитель сидел молча, а если играли в домино или карты, требовал, чтобы каждый играл только за себя. Так или иначе, но судьба послала ему, Греку, крепкий орешек.

И все-таки к концу обеда Куриленко не выдержал и заказал себе сто граммов. Сердито уставившись в стол, выпил, заглотал компотом и закурил. Видно, он и вправду готовился к серьезному разговору, очень серьезному и беспощадному, собирался не оправдываться (ведь только он мог созвать правление), а нападать.

— Нам бы выпить, хорошенько выпить, — вдруг поднял он голову. — Какой это разговор без чарки?

— Обойдемся, — выложил кулаки на стол Грек.

— Обойдемся так обойдемся. — Куриленко прислушался — снаружи что-то забрякало — и поднялся. — Жара, пойдем-ка к водичке.

Он как бы диктовал свои условия. Грек не возражал.

Десна была рядом, шагов сто. Они прошли немного вниз по течению, сели на черный мореный дуб, который весной речники подняли со дна. Они сидели на холме, который уже выгорел, пожелтел, но в долине травы еще зеленели, там паслось общественное стадо. Только что по Десне прошла баржа, поперек речки почти неподвижно стояли острые крутые волны, они мчались за баржой в одну сторону, течение сносило их в другую.

— Люди обязательно повторяют ошибки своих предшественников — иначе они не были бы людьми, — сказал Куриленко, как бы подтверждая некий тезис.

— Кто это люди: ты, я? — спросил Грек, удивляясь такому началу.

— Оба.

— Чьи же ошибки повторяю я?

Куриленко усмехнулся, в его глазах мелькнули косые тени:

— Ты не ошибаешься?

— Почему же. Вот когда-то действительно думал, что все делаю правильно.

— В конце концов это не всегда решает. Не всегда имеет окончательное значение.

— Не понимаю.

— Ну, бывает, и хозяин добрый, и планы выполняет, и все равно не в жилу…

— Э-э-э, — протянул Грек, — вон куда ты гнешь.