Позитив-2. Человек, который смеётся
Шрифт:
Геннадий остановился, чтобы перевести дыхание – долбаные годы! – и запомнить этот момент «до». До того, как он начнёт своё веселье.
Двор при церкви был просторный, выложен брусчаткой благородного серо-зелёного оттенка. В вечерний час здесь было человек тридцать как минимум – и это только те, кто был в поле его зрения.
У стены слева были расставлены скамейки. Сейчас их занимали старушки, церковные работницы в чёрных нарядах и молодые мамы, которые привели детей на прогулку. Дети, что удивительно, не капризничали, вели себя тихо, как
С противоположной от калитки стороны находилась смотровая площадка с видом на набережную, где оставались прихожане. Вдоль ограждения другие мамочки катали коляски с младенцами. Странное место они выбрали для прогулок, подумал Геннадий. Хотя, судя по поведению, это для них привычный променад.
Белый цвет церкви окрасил закат. Вытянутые витражи ловили последние лучи солнца. Над зелёной крышей вверх тянулись позолоченные купола. Под одним из них колокольня просачивала вечереющее небо. Храм располагался чуть правее, ближе к другим постройкам, на одной из которых была крупная табличка «церковная лавка».
Двери в церковь были открыты, до ворот доносилось пение и голос батюшки. Геннадий когда-то сюда приходил, в той, в другой – негативной жизни.
Он помнил прохладное помещение в полумраке – печальные лики святых, позолоту икон, в которых отражалось пляшущее пламя свечей. Людей, которые бесконечно крестились и кланялись. Он закрыл глаза, сосредоточившись на доносящихся звуках, и попытался воссоздать картину. Он, казалось, почувствовал особый запах церковного масла, молитвы, пронизанные мольбой и надеждой.
Он ничего не имел против этих людей, хотя бы потому, что раньше их не знал и уже не узнает.
Он ничего не имел против самой церкви.
Но это было то место, где удар будет наиболее больным. Погибнут люди, которые пришли за верой и надеждой. По ним будут убиваться безутешные родные, проклиная судьбу и перебирая в памяти этот день, мысленно пытаясь изменить события, чтобы вечер закончился не под куполами.
Геннадий сощурился, чтобы лучше рассмотреть старые и молодые лица, олицетворяющие благодатное спокойствие. Им будет представлено почётное право открывать его троицу. Каждое из лиц он мысленно очертил чёрной рамкой, представляя некролог в завтрашней прессе.
Геннадий последний раз глубоко вздохнул и шумно выдохнул, заканчивая момент «до» и открывая представление. Он сдёрнул растянутые от времени петли с больших круглых пуговиц, сделал последний шаг, ступив на брусчатку. Вспомнил позитивного героя Николаса Кейджа из фильма «Без лица» и, поднимая руки вверх, заорал:
– Ааа-ллилуйя, ааа-ллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!..
Десятки глаз с явным неодобрением уставились на нарушителя спокойствия. От скамейки слева отделилась фигура в монашеском наряде и засеменила к выходу, взмахами рук призывая прекратить орать. Прекращать он не собирался. Словно дирижируя оркестром, он продолжал:
– Ааа-ллилуйя, аааа-ллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!
Ещё две церковные работницы заторопились к выходу, чтобы усмирить хулигана. Им на помощь спешили мужички, стоявшие у смотровой площадки. У мамашек сработал инстинкт. Схватив детей, они спешно переместились подальше.
Геннадий продолжал орать,
– Ты что шумишь, окаянный! – погрозила пальцем старенькая монашка, которая первая отреагировала на странного прихожанина. – Если безобразничать пришёл, то иди подобру-поздорову.
– Аллилуйя, аллилуйя! – Геннадий орал, войдя в раж.
– Вроде б взрослый человек, должен понимать, куда пришёл, – продолжала ворчать монашка, приближаясь к нему.
– Я понимаю – куда и зачем, – Геннадий откинул полу широченного плаща и крутанул автомат, подвешенный на ремне на плече. Вдалеке послышалось первый визг. Он снова заорал «Аллилуйя» и нажал на курок, пустив автоматную очередь по монашке, догоняющим её помощникам, по вскочившим со скамейки.
Попавшие под пули люди вскрикивали и падали как подкошенные, напоминая фигурки в тире. Он подошёл к монашке. На её мёртвом лице сохранились испуг и недоумение. Словно она не понимала, как могла умереть на отмоленной земле, под защитой у Него.
Поодаль послышались стоны. Геннадий не хотел разбираться, кто остался жив, и пустил очередь по всем, намертво прибивая их к земле.
Те, кто оказался у смотровой площадки, успели спрятаться за белокаменной церковью. Но он и не собирался их догонять.
Продолжая орать «Аллилуйя», Геннадий направился в церковь, где уже началась суматоха. Он чувствовал, как бились их сердца, как собранные пальцы правой руки ходят крестом. Как губы шепчут молитвы и просят отпустить грехи. Как ладони зажимают губы, чтобы дыханием не выдать своё местонахождение. Как родители закрывают своими телами детей. Как ищут укромные места и крепкие преграды. Он чувствовал всё: страх, отчаяние, отрицание, горечь, желание жить, надежду на чудо.
На ходу он перезарядил оружие, передёрнул затвор и зашёл внутрь. В полумраке у икон горели свечи. Пламя металось из стороны в сторону, словно в такт его соло, вверх направлялся чёрный дым.
Воздух был пронизан ужасом. Шёпот поднимался к сводам, и эхо повторяло сказанное:
– Господи, спаси и сохрани…
– Не дай погибнуть…
– Что происходит?…
– Кому нужно стрелять?…
– Помилуй…
– Теракт…
Геннадий захохотал, разобрав последнее слово. Безумный смех эхом вновь и вновь проносился по пространству, нагоняя ещё больший ужас. За колонной кто-то упал – потеряв сознание или сразу – жизнь. Сердце не смогло выдержать его присутствия. Это здорово развеселило, и он рассмеялся громче.
Из-за одной из колонн вышел священник. Он поднял руки вверх, демонстрируя безоружность. Хотя какое здесь может быть оружие!
– Послушайте… – начал он, но Геннадий не собирался тратить на пустую болтовню.
Заорав «Аллилуйя», он выстрелил в церковного служащего. Тот спокойно принял свою смерть, и это было странно. Убитый был явно моложе стрелка, когда цепляешься за жизнь на уровне инстинкта. Ему что, тоже жить надоело?
Помещение наполнял визг и плач, вытеснив отголоски смеха у небосвода. Чтобы прекратить эту какофонию, Геннадий снова заорал и побежал вперёд, стреляя по очереди вправо и влево. Память фиксировала искаженные от страха и боли лица – в основном женские. В глазах застывало неверие, что это конец.