Познание России: цивилизационный анализ
Шрифт:
Чувство обреченности? Возможно, но только при условии, что это чувство не трактуется мистически. Какова его природа? Почему чувство обреченности не возникало у активистов антисоветского подполья: у людей, сотрудничающих с эмигрантскими организациями — РОВСом или НТС, у троцкистов или национального подполья. У террористов, забрасываемых Кутеповым, Миллером, активных петлюровцев. К могиле людей двигала некая мистическая партийная дисциплина. Возможно, но КАКОВА ЕЕ ПРИРОДА?
Повторим, сколько-нибудь активно свою жизнь спасали два человека. Через границу ушли Бажанов и Мясников. Причем из этих двоих активную, согласующуюся со здравым смыслом и инстинктом самосохранения линию поведения демонстрирует лишь Бажанов. Из всех невозвращенцев и беженцев только Бажанов попытался реально бороться с советской властью, реализуя в ходе Финской войны перспективный проект создания антибольшевистских добровольческих
Для понимания произошедшего надо ответить на один, далеко не второстепенный вопрос — какое отношение уничтоженные имели к террору? И здесь выяснится, что, как объективно, так и в глазах общества, все они без изъятия воспринимались как часть проводившей террор силы.
Речь идет о функционерах самого разного уровня и разных профессий. Однако все, что происходило в стране, происходило от имени партии, частью которой они были. В глазах широкой массы все они, вне зависимости от личных позиций, были частью «коммунии». Отметим, что начиная с уровня секретаря райкома, партийные работники несли личную ответственность за террор, ибо давали санкцию на работников в пределах номенклатуры района. Работники картельных органов были лишь непосредственными исполнителями. Это понимало все общество. Далее, существовала ротация кадров. До войны она была существенно выше, чем после войны. Органы еще не выделились в относительно замкнутую касту. Типичной была такая должностная эволюция: сегодня — начальник Губ ОГПУ, завтра — замнаркома пищевой промышленности.
Коммунисты в своей массе были по локоть в крови. Характеризуя Орджоникидзе как прямого и честного человека, а Сокольникова — как блестящего специалиста и организатора, Бажанов пишет:
А в то же время, разве мягкий, культурный и приятный Сокольников, когда командовал армией, не провел массовых расстрелов на Юге России во время гражданской войны? А Орджоникидзе на Кавказе?246
Если же среди них встречались единицы лично незапятнанных людей, то и на них ложился груз солидарной ответственности. Прежде всего, каждый из них был частью силы, несущей смерть. Тут надо вспомнить о том, что архаическое сознание не дискретизирует социальное пространство до отдельной личности. Оно мыслит людей родами, целостностями. Если нашего Монтекки убил некто из рода Капулетти, то убийца предстает как часть рода. Отсюда ответственность рода и практика кровной мести.
Только в рамках родового сознания можно проклясть до двадцать пятого колена. И такой ход мысли совершенно естественен. «Правнуки не ответственны за пращуров» — это ход позднего мышления, утратившего связь с исходными смыслами. И правнуки, и пращуры суть лишь временные, преходящие актуализации единой, вечной субстанции Рода. Проклятие налагается на Род как целостную мистическую сущность, пролегающую из прошлого в будущее и актуализующуюся в каждый момент времени в родне, родичах, т. е. в совокупности живых членов этого рода. При случае его вырезают до пятого колена. В глазах архаика всякая политическая партия мыслится такой же родовой сущностью. К примеру, в 1924 году по случаю смерти Ленина звучали предложения расстрелять всех эсеров247. Здесь все прекрасно — и тризна по вождю, освящённая ритуалом жертвоприношения поверженных врагов, и идея кровной мести, и чисто родовое видение политических (да и были ли они политическими в собственном смысле?) организаций. Так что мера личной ответственности конкретного человека ничего не меняла в массовом, а значит и в его собственном сознании. Архаик мыслит мир не хорошими или плохими людьми, а хорошими или плохими родами. Вспомним клич «Бей жидов — спасай Россию». Бить призывают не плохих жидов, а просто жидов.
Итак, репрессированные, во-первых, были начальниками, и, во-вторых, начальниками эпохи террора. Прежде всего, в глазах традиционного человека эволюция любого сколько-нибудь большого начальника в жертву естественна.
Как амбивалентная фигура, стоящая ровно на границе добра и зла (об этом пишет С. Аверинцев), любой начальник априорно в крови, а потому заведомо достоин смерти. Сама должность начальника, как агента власти, амбивалентна и несет в себе груз смертельного греха, сакральной греховности. Государство — зло, но зло необходимое. Становясь агентом власти, человек берет на себя тяжкий груз. Он получает власть, поклонение, блага и статусные привилегии, но при всем том,
Именно поэтому любого боярина всегда не грех повесить, а царь, истребляющий бояр, — царь грозный, народный и любимый. Для высших носителей власти такое искупление носит знаковый характер — покаяние и отвержение власти. Отсюда — практика русских царей принимать постриг перед смертью. Для всех же властных иерархий последующих уровней — естественна и ожидаема инверсия в жертву. Она не наступает с необходимостью, но всякий раз, когда такая инверсия происходит, народ встречает ее радостно, как подтверждение греховности власти и приближение к снятию государства. В эпоху конвейера эсхатологические чаяния сильны как никогда и террор наверху — лишнее доказательство близости нового мира. Была и побежденная часть общества, которая радовалась любым несчастьям, падавшим на головы победителей. Каждый репрессированный представитель режима был для них, прежде всего, палач, а смерть его — актом высшей, Божьей справедливости. Вот, что пишет на данную тему историк религии А. Зубов:
Идея единства жертвоприношения, жертвы и жертвователя — идея очень древняя. «Жертвою боги пожертвовали жертве» — провозглашают, например, Веды (RV. 10.90.16.1)248.
Инверсионная карусель превращающая жертвователя в жертву, связана со сложными и парадоксальными для рационально-атеистического сознания представлениями, согласно которым гибель подателя жизни несет в себе победу над смертью (Осирис). Погибая для «этого» мира, жертва приобщается Рода, а значит вечности. В этом смысле акт жертвоприношения дарует вечную жизнь. Циклическое мышление архаика требует замыкания цепи жертвоприношений на фигуре жертвователя, то есть палача. В этой последней для него жертве, палач так же приобщится Роду, станет в один ряд со своими жертвами, сомкнет цепь времен и событий.
РОЛЕВЫЕ ИНВЕРСИИ
Воронка революционного террора оказывала магическое воздействие на сознание субъектов (и одновременно объектов) этого процесса. Сколь бы ни был высок формальный уровень их образования, а стало быть, включенности в новоевропейскую цивилизацию, процессы самоистребления общества актуализовывали пласты ментальности, соответствующие ассиро-вавилонскому обществу и доколумбовой Мезоамерике. И чем выше был ранг политического деятеля, чем ближе он был к машине самоистребления, тем мощнее было архаизующее воздействие. Тем императивней звучал в его душе сценарий ритуала человеческого жертвоприношения. А в этом сценарии есть два уровня. Один — экзотерический — открывается с приобщением к ритуалу. Он состоит в том, что есть палач, есть ритуальная жертва, и есть толпа. Другой — эзотерический — раскрывается далеко не сразу и, как открытие, раскрывается только палачу, перед которым разверзается однажды истина суровой неотвратимости инверсии палача в жертву. Эта инверсия так же предопределена, неизбежна и, наконец, сакральна, как сакрально и необходимо само жертвоприношение. И перед этим императивом палач, такой же архаик, как и жертва, демонстрирует единственно возможное поведение — поведение кролика. С каждым жертвоприношением палач делает шаг по направлению к превращению в жертву. На первых этапах эти перспективы табуируются к осознанию палачом (так же, как бунтовшик не думает о каре). Она открывается, когда пути назад уже нет, когда груз ответственности неснимаем и непреодолим.
Инверсия палача есть скачкообразная смена модели. В момент инверсии в жертву палач с ужасом обнаруживает в себе ту же безвольную пассивность, те же ватные ноги, что и у его жертв. Видит себя зачарованно, автоматически шагающим навстречу смерти. В начале пути палач живет в плену иллюзии относительно иноприродности его самого и жертвы. Это спасительная иллюзия, она дает силы жить и работать. Однако в момент инверсии палач открывает, что ничем, кроме ролевого статуса, от жертвы он не отличается. А над миром, сформировавшимся вокруг конвейера уничтожения, главенствует некий рок, перемещающий людей из одной позиции в другую.
Существуют ли где-нибудь аналоги. Обратимся к субкультурам, воспроизводящим наиболее архаические инстинкты. Отличительная особенность вора в законе (т. е. человека военной демократии) — внутренняя готовность умереть в любую минуту. Готовность к смерти — предмет гордости. Бесстрашие и презрение к смерти отличает вора в законе от цепляющегося за жизнь фраера. Постоянная готовность умереть — значимая часть воровского этоса. Что это, как не готовность к инверсии из палача в жертву, воспринимаемая как нормальный, естественный путь воина, мужчины, одним словом, — настоящего человека.