Познать женщину

Оз Амос

Человек, сидевший в машине справа от него, был не из тех, кто способен в последний момент отказаться от принятого решения. Клиент, который в течение полутора часов осмотрел две квартиры, а третью решил взять, не торгуясь, через двадцать минут после того, как переступил порог, уж не сорвется с крючка. И все же маклер считал, что из чувства профессионального долга обязан убедить молчуна, сидящего рядом, что сделку тот заключил отличную. А еще ему очень уж хотелось узнать хоть что-нибудь о незнакомце, человек этот всем своим обликом будил любопытство: движения его были странно медлительны, в густой сетке резких морщинок у глаз, казалось, застыла легкая насмешливость, но по тонким губам ни разу не пробежала даже тень улыбки.

И маклер перечислял достоинства квартиры: дом рассчитан на две семьи,

построен в престижном пригороде всего восемь—девять лет назад, и построен по всем правилам искусства — он даже произнес это по-английски: state of the art. А соседи за стенкой — американцы, брат и сестра, люди солидные, приехавшие из Детройта и, похоже, представляющие какой-то благотворительный фонд. Во всяком случае, тишина и покой гарантированы. Вся улица — это ухоженные виллы. Для автомашин устроены крытые стоянки. Торговый центр и школа всего в двухстах метрах от дома. Море — в двадцати минутах ходьбы. И до города рукой подать. А сама квартира — вы же видели — обустроена и обставлена perfect, — по высшему разряду, потому что Крамеры (те, что сдают квартиру) знают толк в отличных вещах, да и вообще, когда речь идет о доме одного из руководителей авиакомпании «Эль-Аль», можно не сомневаться, что все там куплено за границей, все — первый класс, включая оборудование и всяческие приспособления (он опять произнес это по-английски: fittings and gadgets). «А у вас глаз острый, это сразу видно, и решения вы умеете принимать быстро. Если бы все мои клиенты походили на вас… впрочем, это я уже говорил. А могу ли я узнать, чем вы занимаетесь?»

Иоэль обдумывал ответ, словно пинцетом выбирал каждое слово. Наконец обронил:

— Государственный служащий. — И опять ушел в себя.

…Снова и снова прикасался он кончиками пальцев к крышке маленького отсека для документов, расположенного на приборной панели автомобиля и оказавшегося сейчас прямо перед ним. Задерживал на мгновение пальцы на темно-голубой пластмассовой поверхности, а затем отрывал — то резко, то мягко, то с каким-то неосознанным лукавством. И прикасался вновь… Но толчки движущегося автомобиля мешали ему прийти к какому-либо выводу. И в сущности, он не знал — в чем заключается вопрос. У Распятого на том византийском рисунке девичье лицо, несмотря на бороду…

— А жена ваша? Она работает?

— Умерла.

— Примите мои соболезнования, — произнес маклер вежливо. И, чтобы загладить неловкость, добавил: — У моей жены тоже проблемы. Страшнейшие головные боли, а врачи не знают от чего. А дети ваши? Какого они возраста?

И вновь возникло ощущение, что Иоэль мысленно выверяет каждый факт и каждую формулировку, прежде чем дать ответ:

— У меня только одна дочь. Ей шестнадцать с половиной.

Маклер усмехнулся и сказал с оттенком интимности, стремясь преодолеть отчужденность, заложить основы мужского братства:

— Нелегкий возраст, а? Ухажеры, кризисы, денежки на наряды и все такое… — И добавил: — Позволено ли мне будет спросить, зачем же в таком случае четыре спальни?

Иоэль не отвечал. Маклер извинился: разумеется, это не его дело, он спросил просто так, как говорится, из любопытства. У него у самого два сына, девятнадцати и двадцати лет. Всего-то и разница между ними — год с четвертью. Представляете? Оба в армии, в боевых частях; счастье еще, что уже закончилась эта дурацкая заваруха в Ливане, если она и вправду закончилась. Жаль, конечно, что все завершилось такой вздрючкой… Говоря так, он лично весьма далек от того, чтобы поддерживать леваков или кого-то в этом роде… А что вы думаете по этому поводу?

— С нами будут жить две пожилые женщины, — своим низким, ровным голосом ответил Иоэль на предыдущий вопрос. — Бабушки. — И как бы завершая беседу, закрыл глаза. Именно в них сконцентрировалась вся его усталость. Про себя он почему-то повторял слова, которые только что употребил маклер: ухажеры, кризисы, море, до города — рукой подать.

Маклер не умолкал:

— Давайте как-нибудь познакомим вашу дочь с моими ребятами? Может, кому-то из них выпадет козырная карта?.. Я нарочно въезжаю в город этой дорогой, а не той, по которой обычно ездят все. Небольшой крюк, зато на четыре, а то и на пять проклятых светофоров меньше. Кстати, я сам тоже живу в Рамат-Лотане. Недалеко

от вас. То есть недалеко от той квартиры, которая вам приглянулась. Я оставлю вам свой домашний телефон, можете позвонить, если возникнут какие-либо проблемы. Но проблем не будет. Просто позвоните, когда захотите. Я рад буду поездить с вами по окрестностям и показать, где что находится. А главное, запомните: если вы отправляетесь в город в часы пик, надо въезжать только отсюда. Когда я служил в армии, в артиллерии, у нас командовал батальоном Джимми Галь, одного уха у него не было — может, слышали? Так вот он, бывало, говаривал: «Между двумя точками можно провести только одну прямую, но на этой прямой полно ослов». Вам это знакомо?

Иоэль сказал:

— Благодарю вас.

Маклер продолжал болтать что-то про армию в прежние времена и теперешнюю, потом, сдавшись, включил радио, как раз посреди дурацкой рекламы. И вдруг, словно коснулось его наконец-то дуновение печали, исходившей от человека, что сидел справа, он переключил радио на программу классической музыки.

Дальше ехали молча.

Летний Тель-Авив в половине пятого дня, был жарок и влажен, Иоэлю казалось, что город истекает раздражением и потом. Иерусалим, напротив, представлялся ему городом зимним, окутанным дождевыми облаками, погруженным в сероватые сумерки.

По радио передавали музыку эпохи барокко. Иоэль сжал пальцы и спрятал руки между коленями, словно пытаясь согреть их. Внезапно он почувствовал облегчение, как будто нашел искомое. У хищника не было глаз. Все-таки скульптор не более чем любитель — забыл вырезать глаза. Или все-таки глаза были, только не там, где положено? Или они разной величины? Необходимо это проверить. Во всяком случае, отчаиваться рано.

III

Иврия умерла шестнадцатого февраля. В тот день в Иерусалиме шел проливной дождь. В половине девятого утра, когда сидела она с чашкой кофе за маленьким письменным столом у окна своей комнатки, внезапно отключилось электричество. Около двух лет назад Иоэль купил для нее эту комнатку у соседа, жившего за стеной, и присоединил к их квартире, в престижном иерусалимском районе Тальбие. В задней стене кухни был пробит проход и установлена массивная коричневая дверь, которую Иврия обычно запирала, когда работала. И когда спала — тоже. Дверной проем, прежде соединявший комнатку с гостиной соседа, был заложен бетонными блоками, заштукатурен и дважды побелен, но и по сей день его контуры все еще различались на стене, за кроватью, на которой спала Иврия. Свою новую обитель — она называла ее «студией» — Иврия обставила с монашеским аскетизмом. Кроме узкой железной койки были там платяной шкаф и глубокое, грубо сколоченное кресло, принадлежавшее ее покойному отцу, который родился, жил и умер в Метуле, самом северном городке страны. Иврия тоже родилась и выросла в Метуле.

Между креслом и кроватью стоял у нее медный, украшенный гравировкой светильник. На стене, отделяющей «студию» от кухни, повесила Иврия карту графства Йоркшир. Пол в комнатке оставался голым. И были там металлический письменный стол, — какие попадаются в конторах, два таких же стула и книжные полки, тоже металлические. Над столом прикрепила она три небольшие черно-белые фотографии — руины монастырей, выстроенных в романском стиле и относящихся примерно к десятому веку. На письменном столе стоял вставленный в рамку портрет ее отца; Шалтиэль Люблин, грузный человек с усами, как у моржа, был снят в форме офицера британской полиции…

Именно здесь решила она укрыться от повседневных домашних забот, чтобы завершить наконец свою работу по английской литературе на соискание второй университетской степени. Называлась эта работа «Позор в мансарде: взаимоотношения полов, любовь и деньги в творчестве сестер Бронте». Каждое утро, когда Нета уходила в школу, Иврия ставила на проигрыватель пластинку; тихо звучал джаз или регтайм. Она надевала квадратные очки без оправы — такие носили когда-то семейные доктора, педантичные и внимательные, — включала настольную лампу, ставила перед собой чашку кофе и погружалась в книги и записи. С детства привыкла она писать обыкновенной ученической ручкой, которую то и дело, примерно через каждые десять слов, приходилось обмакивать в чернильницу…