Познать женщину
Шрифт:
Авигайль и Нета вернулись на машине из парикмахерской после шести. Несмотря на траур, Авигайль выглядела свежей, как наливное яблоко; ее круглое лицо и крепкое тело вызывали в памяти образ цветущей славянской крестьянки. В ней было так мало сходства с Иврией, что какое-то мгновение он никак не мог вспомнить, что связывает его с этой женщиной. Что же касается дочери, то она подстриглась под ежик, этой мальчишеской стрижкой, словно бросая ему вызов отцу, чьего мнения не спросила. Иоэль и на этот раз предпочел промолчать. Когда обе вошли в дом, он сел в машину, которую Авигайль бросила на стоянке, завел, выехал задним ходом, развернулся и поставил автомобиль точно посредине под навесом — теперь машина смотрела прямо на дорогу, готовая в любой момент рвануться вперед.
А потом Иоэль постоял немного у калитки, словно ожидая кого-то. Он насвистывал тихонько старую незатейливую мелодию. И не мог вспомнить, откуда она. Кажется, из очень известного мюзикла… Он было направился к дому, чтобы спросить, но внезапно осознал, что Иврии больше нет. И потому мы здесь… Секундой раньше он никак не мог сообразить, что, собственно, делает в чужом, незнакомом месте.
Вот уже и семь часов вечера. Можно выпить рюмку бренди. А завтра, напомнил он себе, завтра тоже будет день. Вот и все.
Он вошел в дом. Долго мылся под душем. Тем временем теща и его мать приготовили ужин. Нета читала у себя в комнате и к ним не присоединилась. Из-за закрытой двери ответила ему, что поест одна, попозже.
В половине восьмого начали разливаться сумерки. Около восьми он вышел, намереваясь полежать в гамаке, прихватив с собой транзистор, книгу и новые очки для чтения, которыми начал пользоваться несколько недель тому назад. Он выбрал круглые, несуразные, в черной оправе очки, придававшие ему вид стареющего католического священника. В небе все еще мерцал какой-то странный свет, последние отблески миновавшего дня, но над цитрусовыми деревьями всплыла красная безжалостная луна. А напротив, за кипарисами и черепичными крышами, отражалось в небе зарево огней Тель-Авива. Вдруг почудилось Иоэлю, что должен он немедленно, сию же минуту вскочить и мчаться туда, чтобы вернуть свою дочь. Но она была у себя в комнате. Свет от ее лампы падал из окна на газон и вычерчивал на траве какую-то причудливую фигуру. На некоторое время взгляд Иоэля приковался к этой фигуре. Он попробовал найти для нее определение, но безуспешно. Может быть, потому, что она не имела четких геометрических очертаний.
Ему начали досаждать комары. Он вернулся в дом, оставив транзистор, книгу, круглые очки в черной оправе. Четко осознавал, что забыл нечто, но не знал что.
В гостиной, все еще оставаясь босиком, налил он себе рюмку бренди и уселся с матерью и тещей смотреть девятичасовую программу новостей. Вообще-то хищника можно было отделить от металлической подставки одним, не требующим особого усилия движением и таким образом если не разгадать секрет, то, по крайней мере, наконец устранить его. Но он знал, что потом придется все исправлять. А сделать это можно, лишь просверлив лапу и продев через нее болт. Все-таки лучше ничего не трогать.
Он встал и вышел на балкон. Снаружи вовсю стрекотали цикады. Ветер стих. С цитрусовой плантации в конце переулка доносился лягушачий концерт. Плакал ребенок. Смеялась женщина. Исходила грустью губная гармошка. Рычала вода в одном из туалетов. Дома были построены очень близко друг от друга — их разделяли только крохотные лужайки. У Иврии была мечта: когда она завершит свою работу, Нета закончит школу, а Иоэль освободится от службы, продать обе квартиры, свою в Тальбие и квартиру бабушек в Рехавии, и всем вместе поселиться в общем доме, на краю какого-нибудь селения в Иудейских горах, неподалеку от Иерусалима. Для нее очень важным представлялось, чтобы дом стоял с краю. Чтобы из его окон, хотя бы с одной стороны, были видны лишь покрытые лесом горы. И никаких признаков присутствия человека. И вот теперь ему удалось воплотить в жизнь по крайней мере некоторые составные этой программы. Хотя две квартиры в Иерусалиме были не проданы, а сданы внаем. Этого оказалось достаточно, чтобы платить за аренду дома в Рамат-Лотане, даже немного оставалось. Была еще его ежемесячная пенсия, сбережения бабушек, их пособия по старости, выплачиваемые Институтом национального страхования. И наследство Иврии — обширный земельный участок в Метуле, на котором Накдимон Люблин и его сыновья выращивали фруктовые деревья, а недавно построили небольшой домик и открыли в нем пансионат. Каждый месяц переводили они на счет Иоэля треть получаемых доходов.
Там, среди фруктовых деревьев, он впервые познал Иврию. Случилось это в шестидесятом… Он — солдат, сбившийся с дороги и заплутавший во время учений, когда их сержантский курс отрабатывал умение ориентироваться на местности. Она — фермерская дочка, старше его на два года, вышедшая в ночную темень, чтобы закрыть краны поливальной установки. И вот эти двое, потрясенные, испуганные, незнакомые, обменявшиеся во мраке едва ли десятком слов, прежде чем тела их внезапно слились, на ощупь познающие друг друга, катающиеся в грязи, не сбросившие одежду, тяжело дышащие, тычущиеся друг в друга, как два слепых щенка, причиняющие друг другу боль и кончившие мгновенно, едва успев начать, сразу же разбежались не проронив ни слова, каждый своей дорогой.
Там же, среди фруктовых деревьев, он обладал ею и во второй раз, когда, словно привороженный, вернулся в Метулу спустя несколько месяцев и подстерегал ее в течение двух ночей у кранов, перекрывающих воду для полива. Пока они снова не столкнулись лицом к лицу и снова не набросились друг на друга. После чего он попросил ее руки, а она ответила: «С ума сошел». С тех пор они встречались в ресторане на автовокзале соседнего с Метулой городка Кирьят-Шмоне. Приютом их любви служила заброшенная развалюха с крышей из жести, обнаруженная им как-то во время блужданий по городу на месте бывшего временного лагеря для новых репатриантов. Спустя полгода Иврия сдалась и вышла за него замуж, не отвечая в полной мере на его любовь, но преисполненная искренней решимости быть всецело преданной. Она готовилась выполнить свой долг, отдав даже более того, что требуется. Оба они оказались способны к состраданию и нежности. Теперь, занимаясь любовью, они уже не причиняли друг другу боли, а стремились к тому, чтобы обоим стало как можно лучше. Они учились и учили друг друга. И становились все ближе. И не было между ними фальши. И порою случалось, даже по прошествии десяти лет, что они, как когда-то в Метуле, вновь занимались любовью на каком-нибудь иерусалимском пустыре, прямо в одежде, на твердой земле, под звездами, в тени деревьев.
Но откуда взялось это чувство, не отпускающее с начала вечера, будто он что-то забыл?..
После программы новостей он осторожно постучался к Нете. Ответа не последовало, он подождал и постучал еще раз. И в этом доме, как в иерусалимском, Нете досталась большая комната с двуспальной кроватью. Так решил Иоэль, полагавший, что не заснет в такой кровати, а Нете в ее нынешнем состоянии широкая постель придется в самый раз. Нета и здесь развесила портреты поэтов, перевезла сюда свою коллекцию нот и партитур, свои вазы с колючками.
Бабушки разместилась в смежных, сообщающихся дверью отдельных комнатах, где прежде жили дети хозяев дома. А он взял себе комнату в задней части особняка — кабинет хозяина, господина Крамера. Были там спартанская кушетка, стол, фотография выпускников танкового училища, сделанная в 1971 году, с выстроенными полукругом танками, антенны которых украшали разноцветные флажки. И фотография самого Крамера в военной форме, с капитанскими погонами, обменивающегося рукопожатием с Давидом Элазаром, начальником генштаба Армии обороны Израиля. На этажерке Иоэль нашел книги на иврите и английском по управлению экономикой, фотоальбомы, запечатлевшие израильские военные победы, Библию с комментариями Кассуто, издания из серии «Мир знаний», мемуары Давида Бен-Гуриона и Моше Даяна, туристические путеводители по многим странам мира. Целую полку занимали детективы на английском языке. В стенном шкафу Иоэль повесил свою одежду и кое-что из вещей Иврии — то немногое, что не отдал после ее смерти в больницу неподалеку от их дома в Иерусалиме. В эту же комнату перенес он свой сейф, не утруждая себя тем, чтобы прикреплять его к полу, поскольку там уже почти ничего не осталось: увольняясь со службы, Иоэль вернул куда положено пистолеты и все прочее. В том числе и свое личное оружие. Записные книжки с номерами телефонов он уничтожил. Только карты зарубежных столиц и провинциальных городов да еще его настоящий заграничный паспорт лежали зачем-то под замком в сейфе.
Он постучался к Нете в третий раз и, не услышав ответа, отворил дверь. Его дочь, угловатая, худая, с безжалостно — чуть ли не наголо — остриженной головой, спала. Одна ее нога свесилась на пол, будто девочка собиралась вот-вот вскочить, виднелась костлявая коленка. Открытая книга скрывала лицо. Он осторожно убрал с лица книгу. Снял потихоньку, не разбудив Нету, очки в прозрачной пластмассовой оправе и положил у изголовья. Нежно, очень бережно поднял ее свесившуюся ногу и устроил на постели. Прикрыл простыней худенькое тело. Задержался еще на мгновение, бросив взгляд на портреты поэтов на стене. Амир Гильбоа одарил его тенью улыбки. Иоэль повернулся к нему спиной, выключил лампу и вышел. Уже на пороге он неожиданно услышал из темноты сонный голос: «Погаси свет, ради бога», — хотя свет уже не горел. Иоэль вышел, не сказав ни слова, и беззвучно закрыл за собой дверь.