Познать женщину
Шрифт:
И лишь тут вспомнил о том, что смутно беспокоило его весь вечер: ножницы, брошенные после стрижки изгороди на краю газона, так и валяются в траве. А ведь это нехорошо, если придется им пролежать мокрыми от росы всю ночь. Обув сандалии, он вышел в палисадник и увидел, обрамленную бледным ореолом полную луну, уже не пурпурно-красную, а серебристо-белую. Услышал стрекотание цикад и лягушачий хор, несшийся со стороны цитрусовой плантации. И душераздирающий вопль, что вырвался сразу из всех телевизоров в домах вдоль улицы. Затем уловил он шелест дождевальных установок и далекий шум машин, проносящихся по автомагистрали. Скрипнула, закрывшись, дверь в одном из домов. Тихо повторил он самому себе по-английски слова соседки: «Что, тяжела жизнь?» Вместо того чтобы вернуться домой, он запустил руку в карман и, обнаружив там ключи от машины, сел за руль и поехал…
Когда он вернулся в час ночи, улица была тиха, а дом его темен и безмолвен. Он разделся, лег, надел на голову стереофонические наушники и до двух, а то и до полтретьего ночи слушал программу, составленную из коротких музыкальных произведений эпохи барокко. И листал страницы так и не завершенной работы. Сестер Бронте, как он выяснил для себя, было не трое, а пятеро — две старшие умерли в 1825
VIII
И поскольку дни и ночи были свободны и пусты, вошло у Иоэля в привычку почти каждый вечер смотреть телевизор. До полуночи, пока не кончались передачи. Обычно мать его сидела в кресле напротив, с вышиванием или вязанием. Ее серые узкие глаза и крепко сжатые, словно закушенные, губы придавали лицу выражение мрачной обиды. Он валялся в шортах на диване в гостиной, откинувшись на гору собранных в изголовье подушек. Случалось, что и Авигайль, несмотря на траур, присоединялась к ним, чтобы посмотреть последний выпуск новостей. Ее лицо, в чертах которого было что-то от ядреной славянской крестьянки, излучало бесконечную, неподвластную обстоятельствам доброту. Женщины заботливо следили за тем, чтобы на столе в гостиной стояли холодные и горячие напитки, блюдо с виноградом, грушами, сливами, яблоками.
Шли последние дни лета. В продолжение вечера наливал себе Иоэль рюмку-другую импортного бренди, того, что принес Патрон. Иногда Нета выходила из своей комнаты и, постояв две-три минуты на пороге гостиной, возвращалась обратно. Но если шла передача, посвященная природе, или показывали какую-нибудь английскую пьесу, она порой принимала иное решение — войти. И усаживалась, но не в кресло, а всегда на один из стульев с высокой черной спинкой, расставленных вокруг обеденного стола. Угловатая, тоненькая, с неестественно вскинутой головой, она словно тянулась неведомо куда. Выпрямившись, сидела она на стуле, в отдалении от остальных, до конца передачи. Временами казалось, что взгляд ее устремлен в потолок, а не на экран, а все из-за особой посадки головы. Чаще всего она появлялась в простом платье с большими пуговицами спереди. Платье это подчеркивало ее худобу, плоскую грудь, слабые плечи. Временами Иоэлю казалось, что она так же немолода, как обе ее бабушки, а то и старше их. Говорила она мало: «Это мы уже видели в прошлом году», «Можно сделать потише, очень уж орет», «В холодильнике есть мороженое…» Если же интрига в пьесе оказывалась крепко закрученной, Нета, бывало, роняла: «Кассир не убийца», или «В конце он к ней вернется», или «Ну до чего же это глупо: откуда ей знать, что ему уже все известно…» В эти летние ночи часто показывали фильмы о подпольщиках, шпионах, сюжеты, посвященные работе секретных служб. Почти всегда Иоэль засыпал где-то на середине и просыпался к полуночной программе новостей, когда обе пожилые дамы уже бесшумно исчезали в своих комнатах. Подобные фильмы и прежде не вызывали в нем интереса, да и времени на них тогда не хватало. Неинтересны были ему и детективные романы. Когда все коллеги обсуждали новую книгу Джона Ле Карре и уговаривали Иоэля прочесть ее, он уступал и пытался читать. Перипетии сюжета казались ему нелепыми и надуманными или, напротив, примитивно-прозрачными. Несколько десятков страниц — и он откладывал книгу, чтобы никогда не вернуться к ней. В коротком рассказе Чехова или романе Бальзака открывались ему тайны, которых не найти было, по его мнению, ни в каком детективе. Много лет назад он и сам какое-то время подумывал о том, чтобы написать — после выхода на пенсию, — повесть о шпионах и рассказать о том, что узнал за долгие годы службы. Однако он отказался от этой мысли, поскольку не находил ничего удивительного, ничего потрясающего воображение в том, чем ему приходилось заниматься.
Две птицы на заборе в дождливый день… Пожилой человек разговаривает сам с собой на автобусной остановке на улице Аза… Подобные моменты выглядели в его глазах куда более захватывающими, чем все, с чем он сталкивался в работе.
По сути, он представлялся самому себе кем-то вроде коммерсанта, который должен оценить и приобрести некий, лишенный конкретности товар. Он выезжал за рубеж, чтобы встретиться в парижском кафе или, скажем, где-то в Монреале либо Глазго с незнакомым человеком и, побеседовав с ним раз-другой, прийти к определенным выводам. Тут все решала безошибочность суждений, интуиция, точная оценка характера. И еще терпеливая настойчивость при переговорах. Никогда не приходилось ему перемахивать через забор или прыгать с крыши на крышу, сама мысль об этом казалась нелепой. Он делал то, что, по собственному его впечатлению, должен делать опытный, с большим стажем бизнесмен: торговался, заключал сделки, стремился к установлению взаимного доверия, заранее прикидывал надежность гарантий и степень безопасности. Но сверх того умел, едва ли не по первому впечатлению, с абсолютной непогрешимостью определить характер собеседника. Правда, дела свои ему всегда приходилось вести в обстановке секретности, но Иоэль полагал, что в мире бизнеса все происходит так же, и если различия существуют, то сводятся в основном к тому, на каком фоне и в каких декорациях разыгрывается действо. Ни разу не приходилось ему «уходить на дно», скрываясь на конспиративных квартирах, вести за кем-нибудь слежку в лабиринте переулков, вступать в схватку с плечистыми молодчиками или тайно устанавливать подслушивающие устройства. Этим занимались другие. Его дело — налаживать связи, планировать и согласовывать встречи, отгонять страхи, развеивать подозрения, ни на йоту не умеряя при этом собственной подозрительности. Его дело — общаться с собеседниками, создавая атмосферу располагающей интимности, излучая жизнерадостное веселье, подобно тому как делает это неизменно оптимистичный консультант по вопросам семьи и брака. И при этом холодным и острым взглядом, словно отточенным скальпелем, проникнуть в самое нутро незнакомца. Кто перед ним? Обманщик? Мошенник-любитель? Или опытный, матерый аферист? А быть может, всего лишь сумасшедший? Немец, придавленный грузом исторической вины? Идеалист, одержимый идеей исправления мира? Человек, помешанный на собственных амбициях? Запутавшаяся женщина, толкаемая обстоятельствами на отчаянный поступок? Еврей из диаспоры, исполненный чрезмерного энтузиазма? Скучающий французский интеллектуал, жаждущий острых ощущений? Подсадная утка, агент неизвестного врага, хихикающего в кулак где-то там, во тьме? Араб, которым движет желание свести личные счеты? Отчаявшийся изобретатель, не добившийся признания своей гениальности? На такие или почти такие категории можно было разделить — достаточно приблизительно и грубо — тех, с кем ему приходилось иметь дело. Все, что выходило за рамки этих категорий, требовало поистине ювелирной квалификации.
Всегда, не признавая никаких исключений, упорно стремился Иоэль разгадать собеседника, прежде чем соглашался на самый незначительный шаг. Важнее всего для него было понять, кто сидит перед ним и почему. Где то слабое место, которое незнакомец пытается утаить? Какого вознаграждения жаждет? Какое впечатление этот мужчина или эта женщина стремятся произвести на него, Иоэля? И почему хотят они создать именно такое впечатление, а не иное? Чего стыдится человек и чем гордится? С течением времени он все более убеждался, что стыд и гордость, как правило, сильнее тех банальных страстей, которые принято описывать в романах. Люди отчаянно стремятся приковать к себе внимание ближних или очаровать их, чтобы восполнить недостаток чего-то внутри себя. Это «что-то», столь часто взыскуемое, Иоэль называл любовью, но только в тайне, про себя. Лишь однажды обмолвился Иврии. А та, не выразив удивления, ответила: «Но ведь это известное клише». Иоэль тут же с нею согласился. И возможно, именно поэтому оставил намерение написать книгу. Мудрость, которую накопил он за годы работы, и в самом деле казалась ему легковесной, как пустой колос. Чего желают люди? Того, чего у них нет и что им никогда не будет дано. А то, что имеется, к тому душа не лежит.
Ну а я, размышлял он однажды ночью в полупустом вагоне на пути из Франкфурта в Мюнхен, чего желаю я? Что гонит меня из отеля в отель сквозь поля темноты? Это моя служба, ответил он себе на иврите, почти вслух. Но почему именно я? И если вдруг я упаду и умру в этом пустом вагоне, откроется ли мне тогда нечто большее, или, напротив, все погаснет? Получается, что я за сорок с лишним лет даже не начал улавливать, по каким же законам все происходит. И есть ли в этом закономерность? Возможно, что есть. Иногда они почти ощутимы, эти возникающие там и тут признаки некоего порядка. Беда в том, что мне не удается и, видимо, никогда уже не удастся уловить и осознать суть этого порядка. Вот так однажды ночью во франкфуртской гостинице я смотрел на стену напротив кровати и, казалось, улавливал в расположении лепестков на обоях, на первый взгляд разбросанных в беспорядке, намек на регулярность, симметрию, но достаточно было слегка наклонить голову, моргнуть или хотя бы на миг отвлечься, как всякий намек исчезал, и только колоссальным усилием удавалось вновь обнаружить в рисунке обоев какие-то островки порядка, да и узор их был уже не совсем тот, что померещился сначала. Возможно, и существует нечто, но оно не поддается расшифровке. А возможно, все это лишь мираж. И даже этого тебе не дано узнать… В глазах такая резь, что как бы ты ни напрягал их, всматриваясь в окно вагона, в лучшем случае можешь догадаться, что проезжаешь какой-то лес, а увидеть дано лишь одно — отражение знакомого лица, которое выглядит бледным, усталым и в общем-то довольно глупым. Надо закрыть глаза и попытаться ненадолго заснуть. А там будь что будет.
Все собеседники лгали ему. Кроме встреченного в Бангкоке. Иоэль поймал себя на пристальном интересе ко лжи, искусной, высокого класса. Каким образом мы измышляем ложь? Силой фантазии, воображения? Наспех, возможно, даже невзначай? Методично следуя заранее обдуманной логической схеме? Или наоборот, полагаясь только на случай, намеренно избегая какой бы то ни было системы? Способ плетения лжи был, по его мнению, тем оконцем, через которое можно заглянуть во внутренний мир лжеца.
Сослуживцы прозвали Иоэля «ходячим детектором лжи». Друзья окрестили его Лейзером, намекая на созвучие этого еврейского имени с английским словом «лазер». Случалось, кое-кто пытался ввести его в заблуждение относительно чего-нибудь совершенно тривиального, вроде ведомости на зарплату или новой телефонистки. И всякий раз оказывался посрамлен и озадачен; некий внутренний механизм заставлял Иоэля реагировать на ложь определенным образом: он замолкал, склонял голову, словно застигнутый известием о чьей-то смерти, и наконец печально замечал: «Но, Рами, это ведь неправда» или «Брось, Кокни, зря ты это…» Над ним пытались подшутить, но он никогда не мог усмотреть во лжи хоть что-нибудь забавное. Даже в самых безобидных розыгрышах. Даже в обычных, принятых в отделе первоапрельских шутках. Любая неправда представлялась ему вирусом некоей неизлечимой болезни, который — даже в стенах лаборатории, обеспечивающей определенную безопасность, — требует серьезного, осторожного обращения: без перчаток не прикасаться!
Сам он прибегал к обману, только когда не было иного выбора. Когда это казалось ему последним и единственным шансом уйти от опасности. В таких случаях он прибегал к самой простой, ничем не приукрашенной лжи, которая, как говорится, лежит в двух шагах от правды.
Однажды он с канадским паспортом отправился в Будапешт уладить кое-какие дела. В аэропорту, на паспортном контроле, женщина в офицерской форме спросила его: «Какова цель визита?» И он ответил по-французски с игривой улыбкой: «Шпионаж, мадам». Она от души рассмеялась и поставила печать на въездную визу.
В считанных случаях обстоятельства складывались так, что его, идущего на встречу с незнакомцем, кто-то прикрывал. Тот или те, кому это было поручено, всегда соблюдали дистанцию, все видели, оставаясь невидимыми. И только один-единственный раз — промозглой зимней ночью в Афинах — был он вынужден вытащить пистолет. Не для того, чтобы выстрелить. Лишь для того, чтобы пугнуть дурака, попытавшегося на шумном автовокзале угрожать ему ножом.
Иоэль не придерживался принципа ненасильственных действий. Он был твердо убежден, что в мире лишь одна вещь хуже насилия — капитуляция перед насилием. Мысль эту он однажды, в молодые годы, услышал из уст Леви Эшкола, главы правительства Израиля, и всегда следовал ей. Всю жизнь он старался избегать ситуаций, заставляющих прибегнуть к насилию, поскольку пришел к выводу: если агент вынужден хвататься за оружие — это верный признак какого-то его просчета. Преследования, стрельба, бешеная езда на автомобилях, всякого рода погони и прыжки — все это, полагал он, подобает гангстерам и им подобным, но решительно не годится для дела, которым он занимается.