Позови его по имени (Самурай)
Шрифт:
– А потом?
– Потом было уже поздно. Ты видела вчера сама. Матэ Токемада – сын Шогана.
Она промолчала, медленно повернулась и пошла к двери.
Ошоби вышел следом.
Было ясное свежее утро. Первые лучи солнца пробились сквозь древесные заросли и засияли в миллиардах капелек росы.
– Где они? – негромко спросила Нази.
– Молятся. Монах – на полянке с той стороны дома. А самурай… – Ошоби махнул рукой вдоль террасы.
Нази обернулась, нашла глазами фигуру японца, вздрогнула и тревожно глянула на отца.
Тот хмуро и задумчиво смотрел в указанную сторону.
Сквозь резные перила террасы хорошо виден был весь поток, сейчас яркоцветный, живой, с пятнистыми камешками на мелководье. По течению его искусственной преградой был устроен водопад, и почти
Сейчас один из камней был занят Матэ. Весь в белом сегодня, с закрытыми глазами, в позе сэйдза (сидя на коленях и пятках, руки на середине бёдер). И расслаблен, и собран одновременно; видно, как хлещет по его корпусу жёсткая водяная пыль.
Нази огорчила мрачность отца, не отрывавшего сосредоточенного взгляда от фигуры молодого самурая, словно тот занял неподобающее ему место за гостевым столом. Матэ не мог ни о чём знать, его выбор был абсолютно случаен! Но Нази не поняла, что именно эта случайность, инстинктивность выбора места для медитации так поразила старого Ошоби…
Он вздохнул и отвел глаза. С левой стороны террасы уже слышались лёгкие шаги Нисана. Они обменялись поклонами и приветствиями. Китаец был всё также светел и улыбчив, но в глазах его уже не было ни тени вчерашней беззаботности, они стали твёрдыми, быстрыми, собранными – глазами бойца.
От изумления Нази невольно поклонилась ему ниже обычного.
Самурай уже стоял с другой стороны от хозяев. Волосы его искрились миллиардами мельчайших водяных пылинок. Капельки дрожали и на лице, руках, мечах. Его словно совсем не беспокоило, что вся одежда на нём пропитана влагой. Глаза, поднятые на Нисана после традиционного поклона, казались отражением глаз китайца, в них те же зоркая твёрдость и сосредоточенность. Вообще поединщики, казалось, видели сейчас только друг друга, какие-то незримые нити протянулись между ними, они жадно ловили взгляды друг друга и отвечали словно друг другу; так жених и невеста нетерпеливо ждут окончания суеты брачного пира, чтобы остаться наконец наедине для самого важного в их жизни.
Отец и дочь тоже почувствовали это. Старик коротко кивнул. Нази поклонилась ему и первая шагнула с террасы, ведя за собой бойцов к месту поединка – их славы или гибели.
***
Всякий раз, проходя этим путём – через сад, затем девственный предгорный лес, затем редколесье побережья – чувствовала Нази странную иррациональность происходящего. Так естественно было всё вокруг: колышущиеся под тёплым душистым ветром листья и травы, золотистая рябь солнечных пятен на каменистой узкой тропинке под её легко ступающими ногами, стремительно порхающие перед самым лицом непуганые лесные птицы, звонкие переливы пения которых так радовали слух, – всё жило вокруг и ликовало от счастья жить, а она вела на кровавый смертельный поединок двух сильных красивых молодых мужчин, – для чего? во имя чего?.. Там, у самого побережья, гравиевые и гальковые холмы покрывают собой тех, кто так же шёл этим путём год, два, десять назад. Кто помнит о них? Кому дороги их имена?..
Только она и отец приходят иногда к этим могилам, к столбикам с иероглифами имён, жгут ладан в маленькой часовне среди скал.
Нази хорошо помнила тот вечер, когда она впервые задала отцу этот вопрос: зачем? Зачем они, Ошоби, поколение за поколением посвятили себя служению на этих кровавых поединках? Она слышала мнения многих, – о чести, национальной доблести, религиозном служении, совершенствовании боевых стилей, совершенствовании духа, но её отец мыслил иными категориями, и лишь его мнение было для Нази важно.
И она помнила его вдумчивый неторопливый ответ: «Во всем есть смысл, девочка моя. Традиции культивируются поколениями, и выживает лишь то, что рационально и разумно. Без традиций рухнет всё мироздание, это столпы, поддерживающие
Ты знаешь, что столетиями кипели во всём мире войны, сотрясающие собой и Корею, и Китай, и Японию. Соответственно, столетиями Бусидо культивировало национальный агрессивно-воинственный дух Японии. А не столь далёкая ещё Сэнгоку Дзизай – «Эпоха воюющих провинций», доведшая своей безумной военной вакханалией страну до грани почти полного распада! Относительный мир воцарился лишь при Шоганате Токугава, но это мир – внешний. Страна по-прежнему напичкана оружием, как засеянные поля – зерном. Остался тот же воинственный дух самурайской морали, тот же фанатизм Бусидо и жадное стремление поработить и оккупировать весь окружающий мир, начиная с Кореи и Китая… Это ещё счастье, что есть поединки, Нази! Пока в них выливается накал японского агрессивного самолюбия, пока в такой, сравнительно невинной форме выясняется преимущество того или иного оружия, – это подарок судьбы! Ты ведь понимаешь, есть и другой способ выяснения, кто сильней… более страшный…»
«Да, – ответила тогда грустно девушка. – Война…»
И всё-таки всякий раз, когда уходили бойцы тропою поединка, мучительной болью сжималось сердце Нази, всё существо её протестовало против заклания этих новых жертв, – во имя поддержания мира? – и она уговаривала себя не думать, принимать всё, как есть. Она понимала, что будь она парнем, всё было бы проще.
В прошлый раз встречались также китаец и японец. Оба они пали. Ей пришлось хоронить обоих. Первым умер самурай, весь истекший кровью. К концу поединка его белые монцуки и штаны-хакама были сплошного алого цвета. Китаец испустил дух несколько позже, изрубленный до неузнаваемости. Как могла, она старалась помочь, хотя понимала, что ему не выжить. Но он очень хотел жить… Она отправила почтового голубя к отцу (голуби содержались специально для таких случаев при часовне на кладбище), а когда вернулась к месту поединка, китаец уже был мертв.
Это был её первый поединок. Плотный солёный ветер с океана сбивал с её лица слёзы, свистел в камнях на могилах…
Она взяла мечи поединщиков, завернула их в белое полотно. И пошла в Эдо. Долгое время почти каждую ночь снился ей этот одинокий путь. И Нази не знала, сколько лет жизни отнял он у неё.
По древней традиции их должно было быть трое – два поединщика и свидетель из клана Независимых. И чистое пространство вокруг. За день до поединка место специально освящается, чтобы «отогнать злых духов» как с той, так и с другой стороны. Толпа зрителей также излишня, – в ней могут затаиться колдуны и чародеи, незаконно вмешивающиеся в ход поединка вызыванием «ками»-духов и сил из потустороннего мира, а также всевозможные нинзя из мира вполне реального, что вообще очень характерно для коварной души японца, удобно совмещающей в себе несовместимое – кодекс чести Бусидо и потрясающее вероломство.
«В традициях есть глубокий смысл, девочка моя…» – вспоминала Нази, на долю которой в тот день выпали две страшные смерти, двое похорон в полном одиночестве и такая же одинокая двухдневная дорога в столицу.
«Парочка нинзя с лопатами в тот день мне бы очень пригодилась», – призналась она потом отцу.
Но он не поддержал её горькой шутки. И сказал ей то, что перевернуло весь её взгляд на служение Независимых Свидетелей, что дало ей силу и мужество на будущее, что стало смыслом всей её жизни. «Поединки самураев появились ещё в эпоху Гэмпей. И имели интересные последствия: сторонники павшего в поединке самурая, не желая принимать поражение своего клана или стиля, нередко хватались за мечи, и начиналась на поле поединка безобразная резня с далеко идущими последствиями – провинция восставала на провинцию, клан на клан. Поэтому существующий ныне ритуал поединков продуман и отработан до мелочей: от рэйсики (этикета) и техники поклонов до начала боя, экипировки, вооружения и концепции самого поединка и до рэйсики завершения поединка как бойцами, так и свидетелями. Тем более что здесь уже не клан на клан. Здесь уже государство на государство!.. Парочку японских нинзя тебе? И парочку бойцов Шаолиня? Или – по отряду с обеих сторон?..»