Позывные дальних глубин
Шрифт:
И поплыли строчки перед глазами Егора.
Немного придя в себя, он ещё и ещё перечитывал казавшиеся странными слова, смысл которых никак не укладывался в голове. Егор в возбуждении встал, для чего и сам не зная, подошёл к умывальнику, потом к шкафу, из дверцы которого выглядывал рукав его тужурки.
Сделав над собой усилие, Егор всё же вернулся к столу и снова дрожащими руками взял письмо. Но читать уже не мог. Неведомо кто стиснул ему горло, да так цепко, что трудно было дышать.
До утра командир не смыкал глаз. Отрешённо сидел в кресле и горевал, не находя себе никакого утешения. Смириться с судьбой не было сил. Всё перед глазами продолжало плыть и проваливаться в какую-то в пустоту.
Опомнился
Непрядов собрался с силами и решительно встал. Надо было начинать новый день. И надо было постараться сделать так, чтобы до поры никто не догадался, что творится на душе у командира. Не хотел Егор, чтобы его снова жалели или соболезновали бы ему. Полагал, экипажу и без того приходилось нелегко, а здесь он ещё высунется со своим горем… Лучше уж потерпеть, делая вид, что ничего не произошло.
Вновь Непрядовская лодка далеко и надолго ушла под полярные льды. Больше месяца Егор пестовал своё горе, чтобы оно не так сильно кричало в нём. Он теперь особенно часто думал о своём старике, которого уже не было. Хотелось вспомнить едва ли не каждое сказанное им слово, приобретавшее теперь особый смысл и значение. Многое из того, что говорил ему дед, представлялось полным глубочайшего пророчества. Казалось, дед знал и предвидел нечто такое, о чём Егор и понятия не имел по зашоренности своего ума и недостатка житейского опыта. Многое теперь представлялось совсем не так, как когда-то раньше. Вспомнилось, как не на шутку перепугался дед, когда узнал, что Егор спускался в скафандре на черноморское дно и собственными глазами видел погибшего отца… Но отчего так встревожился старый, умудрённый жизнью приходской священник, Егор так и не узнал. Всё недосуг было его расспросить. А ведь мог бы, наведывайся он в Укромовку почаще. Но деда нет, и тайна его осталась навсегда погребённой вместе с ним.
Егор проклинал себя за невнимательность и чёрствость к родному и близкому человеку. Сколько раз дед в письмах своих умолял внука «заглянуть в родное сельцо хоть на часок, хоть на минутку…» Да куда там! Этот непутёвый «гомо акватикус» постоянно пребывал в суете корабельных буден, ставя службу свою превыше личных дел. А теперь был бы готов не то что ехать, а на крыльях лететь, но только вот не к кому. Опустел родной дом. И одной могилой в церковной ограде, где покоились предки Егора, стало больше.
Теперь и бредовые слова больного лётчика не казались Егору настолько уж бессмысленными, как вначале. Выстраивалась какая-то космически жутковатая связь явлений и событий. Будто колесо Егоровой судьбы начинало раскручиваться с той неотвратимостью и необычайной силой, когда уже невозможно было считать себя хозяином собственного положения. Но самое страшное состояло в том, что Егор больше не ощущал некой спасительной нити, которая все эти годы незримо связывала его с дедом, когда тот был жив. Утрачено было нечто большее, чем просто родной и близкий человек… На душе всё стало пусто и в жизни немило. Дни шли незаметными для души и сердца. Раскаяние сменяла безысходная тоска, и хотелось на коленях просить прощения перед дедовой могилой…
Терзала ещё мысль о том, что ему, в сущности, нечего передать собственному сыну из того сокровенного и недосягаемо вечного, чем всегда богата была дедова душа. Егор впервые ощутил себя полным банкротом, оттого что не находил в себе прежней самонадеянной уверенности. «Уж не потому ли так тягостно на сердце, что деда нет и больше некому помолиться за многогрешную душу, коль скоро сам этого делать не умею?..» — с неожиданным откровением самому себе вопросил Егор. Он понимал, что далеко ему до праведной жизни, которую прожил его старик. Всё, что мог теперь, так это в спасительной надежде цепляться за своё нынешнее состояние — за то привычное дело, которому он продолжал служить под водой за тридевять земель от родных берегов. Думалось, для чего-то он ещё нужен, раз продолжает дышать и мыслить, если всё ещё длится его теперешнее существование.
«Эх, жизнь подводная! — всердцах думал Егор. — Кто только выдумал тебя — на зло всем врагам и на горе самому себе?» Её вечно клянут, ею же гордятся и дышат, не желая для себя иной участи. Верно уж, глубина стоит того, чтобы её однажды преодолеть, а потом пройти в ней путь, измеряемый ценой собственной жизни. Не знал, да и не хотел знать Егор Непрядов, когда и где прервётся его эта самая морская дорожка. Но впервые он, как и всякий зрелый человек, задумался о собственной смерти. Быть может, дослужится он до пенсии, вернётся потом в свою родную Укромовку и дотянет как-нибудь до последнего оборота винта, до своего деревянного бушлата. И лежать ему тогда в земле родной, вдали от моря, где-нибудь на погосте подле деда с бабкой. А погребённому быть, хотелось надеяться, родными и близкими, кому ещё предстояло жить да жить, продолжая род их Непрядовский. И смирившись с таким исходом жизненного пути, успокоился Егор. На душе как-то полегчало, и его теперешнее существование вновь стало обретать прежний смысл и устоявшуюся определённость.
7
Всё в жизни кончается — даже затянувшаяся автономка, имя которой, казалось бы, вечность. В базу лодка возвращалась погожим летним днём, оставив за кормой тысячи пройденных миль. Проглядывало солнце. Море штилело. И зеленели склоны щербатых сопок.
В гавань входили своим ходом, на малых оборотах винта. С мостика
Егору было видно, что их встречали. На пирсе оркестр изготовился грянуть марш. Ветерок пошевеливал развешанные меж фонарями флаги расцвечивания. Вот уже последние метры отделяли корпусную сталь корабля от земной тверди. И можно было понять, каких усилий стоило выстроившимся на баке мореходам, чтобы не сигануть с борта на берег…
Поджидал атомоход сам контр-адмирал Бахарев, находившийся во главе штабной свиты. Данила Данилович степенно расхаживал перед шеренгой офицеров, заложив руки за спину, и похоже было, что он тоже слегка волновался.
Как только лодка ошвартовалась и подали трап, Егор лёгкой рысцой сбежал на пирс. Придерживая бряцавший кортик левой рукой и давая отмашку правой, начал по гулкому деревянному настилу печатать шаг по направлению к штабной свите. На положенной дистанции от комдива остановился и вскинул пятерню под козырёк.
— Товарищ адмирал! — начал докладывать по привычке негромко и внятно. — Атомная подводная лодка, бортовой «К — …», из похода возвратилась. Задание командования выполнено. Оружие и механизмы в исправности. Больных и раненых на борту нет. Экипаж готов к выполнению очередного задания.
Отдав рапорт, Непрядов опустил руку и вдруг почувствовал, как он смертельно устал. Ноги едва держали его. Деревянные доски под подошвами ботинок, как бы прогибаясь, стали податливыми и мягкими. Видно, это его состояние почувствовал и адмирал, поскольку сам долго командирствовал и не раз оказывался в такой же ситуации. Вместо полагавшегося приветствия, адмирал крепко обнял Непрядова и запросто облобызал в обе щёки. Ощутив поддержку, Егор взбодрился. А все подумали: «Чудит опять этот наш «два Данилы» — с кого стружку снимает, а кого расцеловывает… Поди вот, угадай, не то адмиральский гнев, не то ласку…»