Позывные дальних глубин
Шрифт:
— С кем драться? Из-за чего?
— Как ни странно получается, — но с вами и за вашу же репутацию.
— Вот уж никак не думал, что моя репутация в ваших глазах под сомнением.
— Вы меня совсем не так поняли. Никто не сомневается в вашей самоотверженности, в готовности исполнить свой долг. Только вот какая-то смутная и не слишком надёжная аура начинает вас обволакивать.
— Выражайтесь точнее, — опять напомнил Егор.
— Извольте, — в голосе особиста послышались стальные нотки. — Как прикажете понимать некоторые чуждые явления, которые имеют место быть в вашей офицерской кают-компании? Я имею ввиду, когда на пушкинском вечере к присутствующим обращались не товарищи, а… господа офицеры? Это что, по недомыслию, или с каким-то подтекстом?
— Вот уж не думал, что такой безделице можно придать
— Наушников? — делано удивился особист. — А что это такое?
— Вы знаете, о чём и о ком я говорю, — напирал Непрядов. — Это всё называется «ловля блох» на чистом теле. И не более того.
— Не скажите, Егор Степанович, — Горохов покачал пальцем. — За мелочами, как вы говорите, иногда может просматриваться и нечто большее.
— Ну, вам виднее, в какой темной комнате искать чёрную кошку…
— Тем более, если её там нет, хотите сказать? — подхватил Горохов, прищуриваясь.
— Это не я, это Конфуций утверждает, — уточнил Непрядов.
— Догадываюсь, — Горохов опять вытащил из кармана сигареты, будто там они мешали ему. — Но оставим кошку на совести китайского мудреца и вернёмся к нашим «баранам», так сказать.
— А конкретнее?
— А если конкретнее, то мне совсем не нравятся ваши разговоры с Колбеневым по поводу «дела Саблина», — и пояснил, не дожидаясь вопроса. — Да-да, того самого, который по приговору военного трибунала, за измену родине и присяге, был расстрелян.
— Что именно вам не нравится?
— Я бы сейчас не стал касаться всех деталей, поскольку разговор получился бы слишком долгий. Впрочем, ничего особо предосудительного здесь нет. Только некоторые моменты всё же настораживают.
— Например? — настаивал Егор.
— Да хотя бы сомнения в том, что мотивы преступления Саблина расследованы, якобы, не до конца.
— Но сомневаться в чём-то это совсем ещё не значит разделять взгляды того же Саблина. Не так ли?
— Допустим, что так. Однако в данном вопросе замполит Колбенев просто обязан был занимать официальную позицию, а личное мнение держать при себе.
— Кстати, мой замполит, а вернее старпом, поступил именно так, как вы говорите. А то, что он своими сомнениями поделился не с кем-нибудь, а со своим командиром, сиречь со мной, так уж оставьте это на нашей совести. Из всего этого я делаю вывод, что вы опять воспользовались услугами испорченного телефона. И мой вам совет: как бы из-за такой вот мелочёвки действительно не проглядеть однажды нечто более важное. Когда умышленно гасят свет, то в отсеках лодки и впрямь бывает темно, только ведьмы вы там всё равно не найдёте. Нечистая сила там вообще не водится по причине кислородного дефицита.
— А впрочем, что мы сейчас об этом? — примирительно согласился Горохов. — Пускай с вашим замполитом разбираются в политотделе. В конце-то концов, это их епархия. Вас же, Егор Степанович, хочу попросить об одном: не отмахивайтесь вы так вот запросто от этих самых мелочёвок, как вы говорите. Они очень даже могут повредить вашей командирской репутации. В известном смысле, они уже вам повредили. В нашем деле мелочей нет и быть не может.
Горохов встал, давая понять, что дальше разговаривать не имеет смысла, поскольку он окончательно изложил свои соображения. Только лишь напоследок заметил, что сожалеет всё же по поводу так и не состоявшегося продвижения Непрядова по службе. А Егор пропустил это мимо ушей, дабы видимым огорчением своим не доставить особисту удовольствия. «Пускай радуется, если есть чему…» — рассудил Егор.
Однако и Непрядов удовлетворение все-таки получил, когда вопреки возражениям Горохова несколькими днями позже всё-таки списал старшину первой статьи Шастуна с лодки на берег. За командиром всё ещё оставалось данное ему исключительное право комплектовать экипаж по собственному усмотрению. И этим он воспользовался.
В отпуск Непрядов отбывал в скверном расположении духа. Он злился на Горохова и досадовал на Стёпку. И если нахального особиста он знал, как поставить на место, то в случае с собственным сыном у него просто опускались руки. Не понимал, как Степан мог так необдуманно поступить, даже не посоветовавшись с отцом. Больше всего Егору не хотелось «пороть горячку». Немного поостынув, он пришёл к выводу, что именно сейчас всё же не стоит встречаться с сыном, чтобы излить на него все свои родительские огорчения и обиды. А сделать это было бы совсем не трудно, поскольку Стёпка служил теперь на торпедных складах в соседнем гарнизоне, до которого ходу на рейсовом буксире не более двух часов.
«Лучше всего, если мы повидаемся где-то после моего отпуска, — решил Непрядов, боясь наговорить сыну сгоряча много лишнего. — Что сделано, то сделано. И теперь надо подумать, как быть дальше». Егор всё же ловил себя на мысли, что в душе он всё-таки догадывался о самых сокровенных намерениях Стёпки. В сущности, сын ведь никогда не скрывал перед ним своих религиозных убеждений. Верно, долгие беседы с дедом не прошли даром для него. И неспроста, надо полагать, сын обмолвился однажды, что хотел бы когда-нибудь по теологии получить серьёзное образование. А сказал он это после того, как вместе с дедом на каникулах однажды побывал в духовной академии Троице-Сергиевой Лавры. Непрядов тогда посчитал эту Стёпкину затею не более, чем мимолётной блажью, не заслуживающей особого внимания. Но кто же знал, что именно после той ознакомительной поездки созрела в нём убеждённость резко изменить свою дальнейшую жизнь? Теперь же выходило, что Егор сам «проморгал» собственного сына, поскольку не хотел поверить в серьёзность его намерений.
«Эх, сынок, сынок, — с горечью думал Непрядов. — Не сошлись, значит, наши с тобой морские пути-дорожки, о которых когда-то вместе мечтали. И не уступить мне теперь тебе место на ходовом мостике. Ты пошёл за верой прадеда своего, а мне же до конца идти по отцовским стопам…»
8
В Укромово Селище Егор прибыл ненастным хмурым днём. Холодный дождь, ещё недавно хлеставший как из корабельного брандспойта, постепенно иссяк. Но земля оставалась мокрой и скользкой, будто не выплакавшейся. Воздух до предела насытился удушливой влагой, как и Егорова душа, которая донельзя переполнилась тяжкой скорбью.
У знакомой развилки дорог Непрядов вылез из кабины попутного грузовичка. Дав шофёру на «полбанки», свернул на приметную тропку, которая мимо перелеска вела к родному дому. За деревьями его ещё не было видно. Лишь золочёный крест церквушки возносился над кронами деревьев, будто осеняя знамением своим из дальних странствий возвращавшегося морехода. Непрядов шёл, раздвигая ногами высокую, мокрую от дождя осоку, и непонятное смятение всё больше и больше охватывало его душу. Он боялся, сам даже не зная толком чего. А ведь сколько раз в дальних походах, устало засыпая на койке в своей каюте, он в утешительном воображении проделывал этот путь, который вёл его прямо к порогу своего дома. Но вот только никто его теперь там не ждал, не печаловался и не молился за него. Со смертью деда будто оборвалась живая нить бытия, и безвременно пропало что-то очень важное, что неизменно влекло его в эти благодатные края. Вот не стало деда, и всё здесь сделалось немилым, отчуждённым и далёким. Думалось, а туда ли он вообще идёт и зачем, если всё равно больше никому там не нужен? Только ноги сами собой несли его вперёд, в самую гущу высоких берёз и разросшегося орешника. Наконец, из-за белых стволов начал проглядывать высокий холм с утвердившейся на его вершине церквушкой, а рядом — родной дом. Егор невольно прибавил шагу и вскоре подходил уже к железной ограде, примыкавшей к стене церковного притвора.