Позывные дальних глубин
Шрифт:
Спасение людей подводных было в их постоянном движении. Именно это упрямый и нудный Целиков пытался вбить в головы своих отсечных пациентов. Опасение за здоровье людей увеличивалось у него по мере того, как затягивалось их плавание подо льдами. Кузьму Обрезкова донимал застарелый радикулит, подхваченный им едва ли не в лейтенантские годы. Вадим Колбенев крепился, хотя у него пошаливало сердце. И только Непрядовский организм вызывал у доктора неизменное восхищение. Командир был здоровее едва ли не всех и каждого в экипаже. Сердце его неизменно билось как часы, давление пребывало в норме. Целиков утверждал даже, что если бы он, любопытства ради, вскрыл скальпелем Егору грудную клетку, то обнаружил бы там безупречные внутренности семнадцатилетнего юноши.
Второе дыхание, как у стайеров, появилось в экипаже совсем неожиданно. Когда никого не веселили даже анекдоты и подначки Васи Дымарёва, как нельзя кстати пришлась поэтическая лирика. Андрей Скиба вызвался читать стихи несколько вечеров кряду, благо знал на память великое множество творений своего любимого Пушкина. В этом ему на лодке не было равных.
О том, что начинаются пушкинские вечера, в кают-компании было объявлено заранее. Андрей Скиба каждому члену экипажа вручил именной пригласительный билет, в котором значилось, что «Пушкин А.С., камер-юнкер и стихотворец, будучи проездом, имеет честь лично присутствовать ввечеру на чтении собственных стихов, декламацию коих препоручено исполнять здешнему навигатору, с коим поэт знаком лично со времен лицейской поры и коего несомненно уважает за любовь и нежную привязанность к утончённой музе, равно как к прокладке курса, а также к борщу и макаронам по-флотски…» Такое интригующее приглашение, разумеется, не могло не вызвать определённого интереса.
И вот в назначенный час народ отсечный из кают и рубок начал стекаться в отсек «живой природы», где предполагалась встреча с самим Александром Сергеевичем. Как и полагается, офицеры были в парадной форме, как об этом просил Скиба, предвидя значимость момента. Держаться всем предлагалось по-флотски раскованно, а не по-кавалерийски развязно, в блеске изысканных манер, как если б это было на светском балу в салоне самой Анны Керн…
Скиба элегантными поклонами встречал гостей у входа, предлагая рассаживаться поудобнее и чувствовать себя… как в прошлом веке. И уж совсем ошарашил, величая всех не иначе, как «господами офицерами».
Располагались в лёгких плетёных креслах по своему желанию и вкусу: кто предпочитал быть рядом с фонтанчиком, кто придвигался поближе к аквариуму, а кто нежился под сенью развесистой пальмы, или же блаженствовал в куще цветника. Обстановка была необычайно торжественной, и все ждали, а вдруг и вправду, прямо вот сейчас, произойдёт чудо. Откроется застеклённая дверь и с вежливым полупоклоном войдёт человек во фраке, с курчавой головой и пышными бакенбардами. Приятно всем улыбнувшись, он положит на рояль свой цилиндр, бросив в него лайковые перчатки, поставит в уголок трость с набалдашником, а потом запросто сядет где-нибудь в сторонке и кивком головы любезно попросит начинать.
Уловив это всеобщее желание, Скиба сказал, с самым серьёзным видом посмотрев при этом на часы:
— Господа, Александр Сергеевич немного задерживаются. Дела, знаете ли, всё дела… Но прибыть оне обещали с минуты на минуту. Пока же просили начинать без него. Вы не возражаете, господа?.. — и обвел всех присутствующих взглядом. — Так что, не обессудьте.
Офицеры понимающе заулыбались, принимая слова штурмана на веру. Наконец, всякое движение в отсеке прекратилось, голоса притихли. Скиба дал кому-то знак, и яркий свет в плафонах на подволоке начал медленно меркнуть, пока совсем не погас. Горела только лампа под зелёным абажуром на столике, за которым сидел декламатор. Выдержав паузу и насладившись полнейшей тишиной, он заговорил:
— Итак, один из уважаемых поэтов как-то сказал о том, что надо «и жить торопиться, и чувствовать спешить», на что другой, ещё более уважаемый поэт ответил так:
«Мой дядя, самых честных правил,Когда не в шутку занемог,Он уважать себя заставилИ лучше выдумать не мог…»При этом инженер-ядерщик Саша Стеблев подсел к роялю и начал негромко музицировать, стараясь подстроиться в лад к стихам. И это ему, как нельзя кстати, удалось.
Скиба читал на память, как бы в доказательство всего сказанного держа руку на томике «Евгения Онегина». Скошенный свет от настольной лампы освещал нижнюю часть его рябого лица, с такими же, как у великого поэта, курчавыми бачками, только рыжими, и полноватыми губами. Это сходство казалось поразительным. И потому, вероятно, всем хотелось верить, что роман читал не кто иной, как сам автор. Егор подумал даже, а может и впрямь бессмертный дух великого поэта вселился в его штурмана?..
Все, кто находился в отсеке, слушали молча и с таким сопереживанием, будто несчастная судьба скитальца Евгения касалась лично каждого. Кто же не питал втайне надежду, чтобы и он тоже «возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал»?.. Но что станет потом, этого никто не знал, потому что последняя глава повествования каждому уготована своя. И всё же так хотелось, чтобы вопреки всему, Татьяна милая дождалась бы из странствий дальних своего непутёвого Онегина, чтобы Ленский на дуэли не был бы убит, а лишь слегка ранен. Впрочем, как и сам Александр Сергеевич, придумавший своему герою по роковому предчувствию свой собственный конец…
Сквозь щебет птиц и журчание в фонтанчике воды отчётливо слышалось, как отсечный хронометр отщёлкивал вечность… Его не заглушало даже продолжавшееся музицирование Саши-ядерщика. И возможно оттого стихи становились более чем стихи. Они обращались глотком свежего воздуха, по которому все так истосковались.
Непрядов слушал, вальяжно развалясь кресле и полуприкрыв веки.
«…Господский дом уединенныйСтоял над речкою. ВдалиПред ним пестрели и цвелиЛуга и нивы золотые…»Слова как в прекрасном сне доходили до Егорова сознания, и он видел свой родной дом, походивший на Ларинский, и Укромово Селище, где «стада бродили по лугам, и сени расширял густые, огромный затененный сад…»
Бывает же такое наваждение! Вроде бы и не спишь и всё видишь как наяву… Вот сам Егор, босой и в курсантской робе, с косою на плече, бодро шагает глухоманной лесной тропкой, поспешая за своим дедом. Шумят в кронах деревьев разгульные верховые ветры, гомонит в чащобе птичья братия и где-то рядом ручеёк журчит… А на душе легко, весело и чуть жутковато. Егор знает, что в его судьбе ещё не произошло ничего особенного, — ни плохого, ни хорошего, и…вся жизнь впереди. И он будто волен распоряжаться ею теперь по собственному усмотрению. Всё происходит именно так, как когда-то было на самом деле. Даже гадюка поджидает их на своём прежнем месте, лёжа поперёк дороги и греясь на солнышке. Она тотчас уползёт в кусты, повинуясь дедову слову, и тропинка снова станет свободной. А вот и просторная лесная делянка, которую им надо к вечеру успеть выкосить, чтобы потом за беседой у костра припоздниться. И слышался неторопливый дедов говорок. Вновь поучал он внука своим извечным премудростям. «Произрастают, Егорушка, на землице нашей родненькой и пижма — рябина дикая, и хвощ — злодей болотный, и плаун споровый, зело в деле полезный, и вечно зелёный вереск и древей-тысячелстник…»
Дед стоял перед Егором совсем ещё бодрый, кряжистый и сильный, с дремучей бородой и седой гривой волос. Он хлестал бруском по звонкой стали косовьего клинка и пробовал остриё заскорузлым пальцем. Потом весело кивал, мол, поспевай за мной, внучок любезный. И брался за косовище…
Сам Егор, как его учили, от плеча размахивается вправо, до самого что ни на есть упора. Отточенная сталь берет разбег и с визгом вонзается в травостой. Враз отяжелевшие, стебли послушно ложатся в строчку. И пошло-поехало разлиновывать лесную полянку в две косы.