ППЖ. Походно-полевая жена
Шрифт:
– Пистец, - сказал Шильцов, сверкая глазами. Он дошел до центральной площади. Навстречу ему ползла БМП Мухина.
– Все съепались. Какие они, однако, прыткие. Как кузнечики…
Быстроглазов нашептывал по радиостанции (голос сорвал вконец, вообще говорить не мог), требуя, чтобы бронегруппа вернулась на шоссе.
– Пусть заткнется, - попросил Пичугу Шильцов.
– Я сам знаю, куда и когда мне надо возвращаться… А это кто?
– Это бача, товарищ старший лейтенант…
В выбитом проеме стоял подросток лет тринадцати, босоногий, в обрезанных до колен брюках, в старом английском мундире с золочеными пуговицами, тонконогий, грязный до черноты.
– Ладно, пошли назад, - сказал он сам себе.
БМП кружилась посреди площади, дробя гусеницами и растирая в пыль невысокую кладку колодца. Откуда-то доносился звон стекла - бойцы выбивали уцелевшие стекла в окнах. Под ногами трепыхались придавленные и подстреленные куры. На улицу вылетали рваные подушки; подожженные, они источали густой, с омерзительным запахом дым. Бача продолжал стоять в проеме и, казалось, с интересом наблюдал за шурави.
– Эй, командор!
– негромко, почти беззвучно позвал он, и Шильцов тотчас оглянулся - он будто ждал, что его позовут.
– Командор! Я тебя в рот выепу! Понял?
БМП Мухина развернулась рядом с обвалившимся колодцем, приподняла тонкий ствол пушки, выстрелила осколочным снарядом по окнам двухэтажного дома; саманная крыша разлетелась в стороны, брызнули из окон стекла. Ниязов, ухватившись обеими руками за густую шерсть, затаскивал овцу в десантное отделение; перепуганное животное сопротивлялось, блеяло, бойцы подгоняли, пинали в мягкий зад ботинками. Рядом, за обваленным дувалом, разгорался стог сена. Бойцы, подзадоривая пламя, швыряли в огонь сорванные с веревок шторы и другие тряпки, найденные в домах.
Шильцов подошел к мальчику.
– Храбрый, да?
– спросил он, опустив ладонь на бритую голову.
Бача смотрел на него снизу вверх.
– Будущий душман? Подрастающее поколение? Где русских слов понахватался, воинствующий онанист?
– Я тебя в рот выепу, - повторил бача.
– А дотянешься, дегенерат?
– Потом уши отрежу, - добавил мальчик.
– Уйди, - попросил Шильцов, скрипнул зубами, несильно оттолкнул мальчика от себя и пошел по глубокому гусеничному следу. Ему вслед полетел камень, ударил между лопаток. Шильцов вернулся. На его щеках полыхал румянец, в глазах отражалось пламя горящего сена.
– Не буди во мне зверя, говнюк!!
– едва сдерживаясь, крикнул он и толкнул мальчика сильнее, отчего тот попятился и стукнулся спиной о дувал.
– Пидарас! Гандон!
– сказал бача.
Шильцов схватил худую шею, сдавил пальцы.
– Я не могу бить детей, порочный волчонок… Но потерпи лет пять, тогда я тебя размажу по дувалу, а твои кишки намотаю твоей мамаше на шею.
Он сжимал пальцы, мальчик задыхался, на его глазах выступили слезы, но, силясь оторвать руку командира от своего горла, он все же выкрикнул:
– Пидарас!
Шильцов взмахнул кулаком и ударил мальчишку по губам.
– Заткнись, ссыкун!!
Бача сплюнул кровью и вцепился в приклад автомата, висящего у Шильцова на плече.
– Пидар! Пидар!
Шильцов ударил еще раз, потом вогнал кулак под худые ребра.
– Дикарь вонючий!!
– ревел он.
– Кусок душманского дерьма!! Отпрыск уродов!! Блоха!! Клоп!!
Бача согнулся пополам от боли и стал бодать бритой головой стену. Сбежались солдаты, стали оттаскивать Шильцова. Он орал, хрипел, рвался, он умирал от ненависти, он брызгал кровавой слюной, потом подбежал Мухин, втиснулся между Шильцовым и бачой.
– Ты что?!!
–
– Озверел?!! Ты озверел!!
– Да, я озверел!!
– ревел Шильцов, вытягивая жилистую шею.
– Пошел на куй отсюда!! Все пошли вон!! Все!! Я озверел!! Я животное!!
– Вали отсюда, придурок, пока жив!!
– накинулся кто-то на бачу. Посыпались пинки под тощий зад мальчика.
– Тебя от водки переклинило!!
– на высокой ноте вещал Мухин и тряс Шильцова.
– Ты понял меня, тупица?
– Я ничего не понял!! Ничего!! Пошел в жопу!!
– Посмотри, шизик, во что ты превратился!!
– Пидар!! Пидар!!
– вопил из-за дувала бача, размазывая слезы по грязным щекам.
– Уходим! Парни, уходим!
– созывал бойцов перепуганный Пичуга.
За уходящей броней спешили последние солдаты, наспех закрепляли мины-растяжки на входе во дворы, подкладывали под подушки гранаты без чеки, устанавливали противопехотные «итальянки» у порогов в хижины и кидали горящие спички в последние уцелевшие стога. От пожарища тянуло нездоровым, тягостным теплом, какое выделяет гниющая субстанция, это было тепло лихорадящего тела, пылающей гнойной раны, и Герасимов в полусне пытался сорвать его с себя, вырваться на чистый холодный воздух; он дернул ногами, и одеяло съехало на пол; он схватился за воротник футболки, оттянул ее книзу, обнажая липкую вспаренную грудь - снять, соскоблить с себя эту гадость, выползти из этой трупной слизи! Он глубоко вздохнул, напрягся и… проснулся. Тотчас сел на кровати, опустив ноги на пол.
Сердце колотилось, в голове звенело. Разгоряченное тело быстро остывало, и теперь от прикосновения к снежным подушкам по коже пробегала волна озноба. Белые стены, белый потолок, сквозь тонкие занавески в комнату проникал молочно-белый свет. Я в Союзе, мысленно повторял Герасимов, с остервенением массируя голову. Я в Союзе. А война далеко. Очень далеко.
Память заволокло туманом. Где-то мелькнул смутный образ Гули - теперь она стойко ассоциировалась со словом «война». Герасимов встал с кровати и неслышно приблизился к чуть приоткрытой двери. Из большой комнаты доносились приглушенные голоса. Тянуло разноцветными кулинарными запахами. Эстетично цокали вилки о тарелки. Дрожь пробежала по телу Герасимова. Это операционная! Холодный цокот инструментов. Тупое звяканье кусочков металла, упавших на дно лотка. Отрывистые разговоры: скальпель! зажим! тампон! Да, да! Этот самый металлический лоток для инструментов, изогнутый в форме желудка, вызывал у Герасимова необъяснимый тошнотворный страх. Лоток да еще прорезиненная пеленка - две вещи, на которые он не мог спокойно смотреть и не мог о них даже вспоминать. Их первыми заносят в операционную и последними выносят - уже обрызганными кровью, а бывает, что лоток до краев заполнен ею, аж переливается и в нем плавают тяжелые вишневые сгустки, а дно тихонько царапают кусочки металла… Как это страшно! Как страшно… Скальпель! зажим! Тампон!
– Грибочки! Спасибо, я лучше водочки… По секрету скажу вам, Валерия Владимировна… да, выпьем, выпьем, не будем греть понапрасну… так вот, я скажу вам, что в Верховном Совете готовится постановление о льготах «афганцам»… Благодарю! И колбаски тоже! Кладите-кладите, не жидитесь…
– Так они ж еще совсем молодые! Какие им льготы?
– кажется, это голос тещи.
– А у нас щедрое государство…
– Ой, как я обожаю петрушку! Я стебельки никогда не выкидываю, а мелко крошу и - в суп… Вы, Артур Михайлович, говорите, что у нас государство щедрое? Щедрое, да не в ту сторону…