Прах и пепел
Шрифт:
– О том, что ты заходил к моей матери, она мне сказала на свидании в тюрьме. Ты был единственный, кто зашел. Спасибо тебе.
Руночкин махнул рукой, отвел глаза.
– Ладно, Саша, чего там… Расскажи о себе.
– О себе? Что сказать? Отбыл три года ссылки в Сибири, на Ангаре. Потом получил минус – не имею права жить в больших городах. Выручила война. Теперь я солдат, такой, как все.
– Но почему рядовой?
– Меня в институте не успели аттестовать, арестовали.
Руночкин покачал головой:
– Что наделали, сволочи! В нашем
– Я об этом кое-что знаю…
– Вот Гитлер и очутился в Смоленске, – злобно сказал Руночкин и махнул рукой. – Не будем сейчас об этом говорить! Слава Богу, ты хоть живой остался! Но рядовой?! Вот что, я тебя сюда перетащу.
– Как так?
– Очень просто. Через Главное управление пошлем вызов в батальон: такого-то немедленно командировать в наше распоряжение.
– И что я буду делать?
– Что хочешь – бригадир, начальник цеха, вот ремпоезд будем оборудовать. – Он показал в окно. – Видишь, тут и железнодорожная ветка есть. Присвоим звание, будешь пока в Москве жить, а там как война повернется.
– Спасибо, Дима, но это не для меня. Присвоить звание? Надо заполнить анкету, указать судимость.
– Сашка, о чем ты говоришь? Теперь только дураки пишут правду в анкетах. Кто проверяет? Проверяльщики попрятались по углам.
– И в Москве слишком много знакомых. Не хочу ходить с оглядкой. Четыре года ходил. Надоело! Теперь все! Война, фронт, нет вопросов!
– Начальник-солдафон лучше? Кто у вас комбат?
– Капитан Юлдашев.
– Не слышал такую фамилию. А помпотех?
– Коробков, воентехник первого ранга.
– Коробков? Венька?
– Имени не знаю.
– Зато я знаю. Воентрус первого ранга. Держится на блате, после института в наркомате бумажки писал, машины в глаза не видел. А сейчас его быстренько переаттестовали, дали звание воентехника.
– В армии такое возможно?
– У нас блат выше Совнаркома. Всюду.
– Теперь понятно, почему он принимал в батальон всякий хлам. А откуда ты его знаешь?
– Борьку Нестерова помнишь?
– Конечно.
– Какую ты на него эпиграмму сочинил? «Свиная котлета и порция риса – лучший памятник на могилу Бориса». Так? Дорого тебе обошлась эта котлетка.
– Дорого, – усмехнулся Саша.
– Борька Нестеров служит в Главном управлении. Он мне про Коробкова и рассказал. Так что в армии неизвестно на кого нарвешься. А тут со мной тебе будет спокойно, в обиду не дам. Подумай. Сам не надумаешь, я за тебя решу: пошлю сегодня рапорт!
– Дима, – серьезно сказал Саша, – я тебя прошу этого не делать. Обещай мне.
– Зря, Саша… Воевать хочешь? Надеешься на фронте восстановить свое доброе имя, искупить вину? Не надейся! Там, – он поднял палец к потолку, – там ничего не изменилось. Наоборот!
– Никакой вины за мной не было и нет, – сказал Саша. – Мне их прощения не надо. И я им не собираюсь прощать. Но я хочу наконец свободы. Там, на фронте, за рулем, я буду знать наконец, во имя чего живу, и если придется погибнуть, то буду знать, за что погибаю. Для
– Ладно! Решенный так решенный. А сейчас пойдем пообедаем, ты ведь с поезда, и выпьем по маленькой.
– Дима, я свою мать не видел много лет.
– Извини, но посидеть мы должны. Давай созвонимся, соберемся, может быть, Борьку Нестерова позовем.
– Скажу тебе честно, Дима. Никого, кроме тебя, я видеть из наших институтских особенно не стремлюсь. Встретил тебя – счастливый для меня день. Как понимаешь, за эти семь лет не так уж много их у меня было.
– Понимаю, Саша, понимаю. – Голос у Руночкина дрогнул.
– Скажи, метро работает нормально?
– Какое метро?! У меня машин полон двор. Домчим с ветерком.
14
Тесный глубокий колодец двора, окруженный восьмиэтажными корпусами. Двор его детства. У подъездов бочки с водой, ящики с песком, а в остальном все по-прежнему. Те же пожарные лестницы вдоль стен, по ним он взбирался на крышу, устанавливая антенну для своего детекторного приемника. Сейчас про эти самодельные приемники никто не знает, а тогда только начала вещать первая советская радиостанция имени Коминтерна.
Рядом с воротами задние двери кинотеатра «Арбатский Арс», откуда выпускали публику после сеанса. Летом они всегда были открыты – в зале душно, над черными рядами зрителей клубился луч киноаппарата, слышались его стрекотание и звуки разбитого рояля… Макс Линдер, Дуглас Фербенкс, Мэри Пикфорд, трогательный, незадачливый Чарли Чаплин. Давно это было, а все отчетливо помнится.
Учебники и тетради тогда заворачивали в клеенку, туго затягивали ремнем, желательно длинным, этой связкой можно было драться, как кистенем… Здесь и дрались, во дворе, он казался тогда большим и просторным. Не думал он, что вернется сюда так скоро, через каких-нибудь семь лет. Война позволила. Несколько человек прошли ему навстречу, он вгляделся в их лица, нет, незнакомы.
Саша взбежал на свой этаж, не успел нажать кнопку звонка, дверь распахнулась, мама обняла его, приникла к груди, пыталась выговорить сквозь рыдания, что видела, как он заходит в подъезд.
– Мама, дорогая, успокойся. – Саша целовал ее в голову. – Видишь, все хорошо, все в порядке.
Они прошли в комнату. Мама опустилась на стул, взяла его руки в свои, губы ее мелко подрагивали.
– Мама, отплакались, отгоревались, хватит!
Он вынул из мешка пакет, выложил на стол тушенку, хлеб, конфеты.
– Паек мой, давай корми, я сегодня еще ничего не ел…
– Да-да, сейчас, сейчас, у меня все готово.
– А мне дай полотенце, руки помою.
Он подошел к комоду, в рамке под стеклом стояла его фотография. Что-то он не помнил ее, никогда у него не было таких больших портретов.
– Не узнаешь?..
– Нет.
Мама достала из ящика маленькую карточку – эту Саша помнил. Их фотографировали после футбольного матча, он играл тогда в команде фабрики «Красная Роза», лучшей в районе.