Прах к праху
Шрифт:
Чего я не понимала, так это того, что разговоры были для Ричи Брюстера любовной игрой. Ему не интересно было ласкать женские тела. Он возбуждался, лаская воздушные волны. Когда в ту ночь он довел себя до уровня действия, он встал, вытащил меня из моего кресла, сунул мне в рот язык, расстегнул брюки и вывалил член. Ричи заставил меня держать его, пока спускал на мне джинсы и проверял двумя пальцами, готова ли я. Повалил меня на постель. Улыбнулся, многозначительно сказав: «О да», – и снял свои брюки. Трусов на нем не было. Потом он сказал мне, что никогда их не носит,
Действовал он очень энергично. Закинул мои ноги себе на спину. Вцепился мне в волосы, дышал, стонал и вздыхал мне в ухо. То и дело шептал «боже» и «господи». И когда кончил, выкрикнул:
– Лив, Лив, Лив.
После этого он ушел в ванную комнату. Зашумела вода, потом перестала. Он вышел довольный, горделивый, с полотенцем, которое бросил мне со словами:
– Ведь ты такая влажная!
Я приняла это как комплимент. Он налил себе еще выпить. Сказал: «Черт, как же хорошо», – и не спеша вернулся в кровать, где стал целовать меня в шею, бормоча:
– Ты просто нечто. Нечто. Я уже много лет так не кончал.
Какой могущественной я себя почувствовала. Каким незначительным показался мой прежний секс. До этой ночи в «Коммодоре» мои совокупления были не более чем потными случками с мальчишками, детьми, которые ни черта не знали о том, Как Заниматься Любовью.
Ричи коснулся моих волос. Тогда они были мышиного цвета, а не блондинистыми, как сейчас, длинными и прямыми, как рельсы. Он провел пальцами по всей длине, бормоча:
– М-м-м, мягкие. – Поднес к моим губам стакан с джином. Потом зевнул, потер голову и сказал: – Черт, мне кажется, я знаю тебя сто лет.
И с этого момента я решила, что люблю его. Я осталась в Лондоне. Я осознала, что в Кембридже, в окружении сливок общества, гомосексуалистов и тупиц, я была не на своем месте. Кому, к черту, нужна была карьера в области социальных наук – идея принадлежала в первую очередь матери, и именно она нажала на все рычаги, чтобы меня приняли в Гертон-колледж, – когда я могла иметь номер в отеле в Бейсуотере и настоящего мужчину, который платил за него и приходил через день, чтобы покувыркаться на бугристом матрасе?
Через неделю, когда мои подруги сочли, что дальнейшее покрывание моего отсутствия в колледже отрицательно скажется на их репутации, Гертон забил тревогу. Старший куратор позвонил моим родителям. Родители позвонили в полицию. Единственная зацепка, которую они дали копам, был «Джулипс» в Сохо, но я была совершеннолетней, и поскольку женских трупов, подходящих под мое описание, Темза перед тем на берег не выбрасывала, а ИРА переключилась на закладывание бомб в машины, универмаги и под скамейки в метро, то полицейские не бросились, словно гончие, на мои поиски. Поэтому прошли три недели, прежде чем мать нарисовалась под ручку с папой.
Я здорово разозлилась, когда они там появились. Шел уже девятый час вечера, а я пила с четырех. Услышав стук в дверь, я подумала,
Я распахнула дверь, готовая к сражению, и увидела родителей. Как сейчас их помню: мать вырядилась в очередное из этих своих облегающих платьев, которые с вариациями носила с тех пор, как Джеки Кеннеди завела на них моду, папа в костюме и при галстуке, словно светский визит наносит.
Уверена, мать по сей день помнит мой тогдашний вид: в севшей футболке Ричи на голое тело. Не знаю, что она ожидала увидеть в «Коммодоре», приехав туда в тот вечер, но по ее лицу стало ясно, что она не предполагала, что дверь ей откроет Лив Уайтлоу Оторва.
– Оливия! Боже мой, – сказала она. Папа посмотрел на меня, опустил взгляд, посмотрел снова. Казалось, он съежился внутри своей одежды.
Я стояла на пороге, одной рукой держась за дверную ручку, другой – за косяк.
– В чем проблема? – поинтересовалась я тоном жертвы смертельной скуки. Я понимала, что мне предстоит – обвинения, слезы и сеанс обработки, не говоря уже о попытке увезти меня из «Коммодора», – я понимала, что все это будет невыразимо скучно.
– Что с тобой стряслось? – спросила она.
– Я встретила парня. Мы вместе. Вот и все.
– Звонили из колледжа, – сказала она. – Твои наставники возмущены. Твои подруги места себе не находят от тревоги.
– Кембридж меня больше не интересует.
– Твое образование, твое будущее, твоя жизнь, – напомнила мать. Говорила она осторожно. – О чем, скажи на милость, ты думаешь?
Я вытянула губы.
– О чем думаю? М-м-м… О том, как трахнусь с Ричи Брюстером, как только он придет.
Мать словно выросла. Папа уставился в пол. Он шевельнул губами, словно говоря что-то.
– Что, папуля? – спросила я и, выгнув спину, прислонилась к дверному косяку. Однако я по-прежнему не выпускала дверной ручки. Дурой я не была. Пусти мою мать в эту комнату, и моя жизнь с Ричи окончится. Но, оказывается, она шла другим курсом, опираясь на здравый смысл и надежду Привести Оливию В Чувство. Она сказала:
– Мы разговаривали с ректором колледжа и старшим куратором. Они возьмут тебя назад, на испытательный срок. Тебе нужно собрать вещи.
– Нет.
– Оливия…
– Ты что, не поняла? Я его люблю. Он любит меня. Мы здесь живем.
– Это не жизнь. – Она посмотрела по сторонам, словно оценивая потенциальную способность коридора обеспечить мое образование и будущее. Заговорив снова, она попыталась вразумить меня. – У тебя нет опыта. Тебя соблазнили. Вполне понятно, что ты считаешь себя влюбленной в этого мужчину и думаешь, будто и он тебя любит. Но это… То, что ты получаешь здесь, Оливия… – Я видела, что она старается не сорваться. Строит из себя эдакую Мать года. Но для роли заботливой матери она вышла на авансцену слишком поздно. Видя это, я почувствовала, как завожусь.